Page 121 - Поединок
P. 121

играет  на  окне,  нянька  отвернулась,  он  падает  вниз,  на  камни.  Милый,  только  с  этим
               материнским отчаянием я могу сравнить свое горе и злобу. Но я не виню тебя.
                     Ромашову было неудобно сидеть перегнувшись и боясь сделать ей тяжело. Но он рад
               был бы сидеть так целые часы и слышать в каком-то странном, душном опьянении частые и
               точные биения ее маленького сердца.
                     — Ты слушаешь меня? — спросила она, нагибаясь к нему.
                     — Да, да… Говори… Если я только могу, я сделаю все, что ты хочешь.
                     — Нет, нет. Выслушай меня до конца. Если ты его убьешь или если его отставят от
               экзамена — кончено! Я в тот же день, когда узнаю об этом, бросаю его и еду  — все равно
               куда  —  в  Петербург,  в  Одессу,  в  Киев.  Не  думай,  это  не  фальшивая  фраза  из  газетного
               романа. Я не хочу пугать тебя такими дешевыми эффектами. Но я знаю, что я молода, умна,
               образованна.  Не  красива.  Но  я  сумею  быть  интереснее  многих  красавиц,  которые  на
               публичных балах получают в виде премии за красоту мельхиоровый поднос или будильник с
               музыкой. Я надругаюсь над собой, но сгорю в один миг и ярко, как фейерверк!
                     Ромашов глядел в окно. Теперь его глаза, привыкшие к темноте, различали неясный,
               чуть видный переплет рамы.
                     — Не-говори так… не надо… мне больно, — произнес он печально. — Ну, хочешь, я
               завтра откажусь от поединка, извинюсь перед ним? Сделать это?
                     Она помолчала немного. Будильник наполнял своей металлической болтовней все углы
               темной  комнаты.  Наконец  она  произнесла  еле  слышно,  точно  в  раздумье,  с  выражением,
               которого Ромашов не мог уловить:
                     — Я так и знала, что ты это предложишь.
                     Он поднял голову и, хотя она удерживала его за шею рукой, выпрямился на кровати.
                     — Я не боюсь! — сказал он громко и глухо.
                     — Нет, нет, нет, нет, — говорила она горячим, поспешным, умоляющим шепотом. —
               Ты меня не понял. Иди ко мне ближе… как раньше… Иди же!..
                     Она  обняла  его  обеими  руками  и  зашептала,  щекоча  его  лицо  своими  тонкими
               волосами и горячо дыша ему в щеку:
                     — Ты  меня  не понял.  У  меня  совсем  другое.  Но мне  стыдно  перед  тобой.  Ты  такой
               чистый, добрый, и я стесняюсь говорить тебе об этом. Я расчетливая, я гадкая…
                     — Нет, говори все. Я тебя люблю.
                     — Послушай, —  заговорила  она,  и  он  скорее  угадывал  ее  слова,  чем  слышал  их. —
               Если ты откажешься, то ведь сколько обид, позора и страданий падет на тебя. Нет, нет, опять
               не то. Ах, боже мой, в эту минуту я не стану лгать перед тобой. Дорогой мой, я ведь все это
               давно  обдумала  и  взвесила.  Положим,  ты  отказался.  Честь  мужа  реабилитирована.  Но,
               пойми, в дуэли, окончившейся примирением, всегда остается что-то… как бы сказать?.. Ну,
               что ли, сомнительное, что-то возбуждающее недоумение и разочарование… Понимаешь ли
               ты меня? — спросила она с грустной нежностью и осторожно поцеловала его в волосы.
                     — Да. Так что же?
                     — То,  что  в  этом  случае  мужа  почти  наверно  не  допустят  к  экзаменам.  Репутация
               офицера генерального штаба должна быть без пушинки. Между тем если бы вы на самом
               деле стрелялись, то тут было бы нечто героическое, сильное. Людям, которые умеют держать
               себя с достоинством под выстрелом, многое, очень многое прощают. Потом… после дуэли…
               ты мог бы, если хочешь, и извиниться… Ну, это уж твое дело.
                     Тесно  обнявшись,  они  шептались,  как  заговорщики,  касаясь  лицами  и  руками  друг
               друга,  слыша  дыхание  друг  друга.  Но  Ромашов  почувствовал,  как  между  ними  незримо
               проползало что-то тайное, гадкое, склизкое, от чего пахнуло холодом на его душу. Он опять
               хотел высвободиться из ее рук, но она его не пускала. Стараясь скрыть непонятное, глухое
               раздражение, он сказал сухо:
                     — Ради бога, объяснись прямее. Я все тебе обещаю.
                     Тогда она повелительно заговорила около самого его рта, и слова ее были как быстрые
               трепетные поцелуи:
   116   117   118   119   120   121   122   123