Page 118 - Поединок
P. 118

одна мысль о том, что оно меня может ударить, оскорбить мою любимую женщину, лишить
               меня по произволу свободы, — эта мысль вздергивает на дыбы всю мою гордость. Один я
               его осилить не могу. Но рядом со мною стоит такой же смелый и такой же гордый человек,
               как  я,  и  я  говорю  ему:  «Пойдем  и  сделаем  вдвоем  так,  чтобы  оно  ни  тебя,  ни  меня  не
               ударило».  И  мы  идем.  О,  конечно,  это  грубый-пример,  это  схема,  но  в  лице  этого
               двухголового чудовища я вижу все, что связывает мой дух, насилует мою волю, унижает мое
               уважение  к  своей  личности.  И  тогда-то  не  телячья  жалость  к  ближнему,  а  божественная
               любовь к самому себе соединяет мои усилия с усилиями других, равных мне по духу людей.
                     Назанский умолк. Видимо, его утомил непривычный нервный подъем. Через несколько
               минут он продолжал вяло, упавшим голосом:
                     — Вот так-то, дорогой мой Георгий Алексеевич. Мимо нас плывет огромная, сложная,
               вся  кипящая  жизнь,  родятся  божественные,  пламенные  мысли,  разрушаются  старые
               позолоченные идолища. А мы стоим в наших стойлах, упершись кулаками в бока, и ржем:
               «Ах вы, идиоты! Шпаки! Дррать вас!» И этого жизнь нам никогда не простит…
                     Он привстал, поежился под своим пальто и сказал устало:
                     — Холодно… Поедемте домой…
                     Ромашов выгреб из камышей. Солнце село за дальними городскими крышами, и они
               черно  и  четко  выделялись  в  красной  полосе  зари.  Кое-где  яркими  отраженными  огнями
               играли  оконные  стекла.  Вода  в  сторону  зари  была  розовая,  гладкая  и  веселая,  но  позади
               лодки она уже сгустилась, посинела и наморщилась.
                     Ромашов сказал внезапно, отвечая на свои мысли:
                     — Вы  правы.  Я  уйду  в  запас.  Не  знаю  сам,  как  это  сделаю,  но  об  этом  я  и  раньше
               думал.
                     Назанский кутался в пальто и вздрагивал от холода.
                     — Идите,  идите, —  сказал  он  с  ласковой  грустью. —  В  вас  что-то  есть,  какой-то
               внутренний  свет…  я  не  знаю,  как  это  назвать.  Но  в  нашей  берлоге  его  погасят.  Просто
               плюнут  на  него  и  потушат.  Главное  —  не  бойтесь  вы,  не  бойтесь  жизни:  она  веселая,
               занятная, чудная штука — эта жизнь. Ну, ладно, не повезет вам — падете вы, опуститесь до
               босячества, до пропойства. Но ведь, ей-богу, родной мой, любой бродяжка живет в десять
               тысяч раз полнее и интереснее, чем Адам Иванович Зегржт или капитан Слива. Ходишь по
               земле  туда-сюда,  видишь  города,  деревни,  знакомишься  со  множеством  странных,
               беспечных, насмешливых людей, смотришь, нюхаешь, слышишь, спишь на росистой траве,
               мерзнешь на морозе, ни к чему не привязан, никого не боишься, обожаешь свободную жизнь
               всеми частицами души… Эх, как люди вообще мало понимают! Не все ли равно: есть воблу
               или  седло  дикой  козы  с  трюфелями,  напиваться  водкой  или  шампанским,  умереть  под
               балдахином  или  в  полицейском  участке.  Все  это  детали,  маленькие  удобства,  быстро
               проходящие  привычки.  Они  только  затеняют,  обесценивают  самый  главный  и  громадный
               смысл  жизни.  Вот  часто  гляжу  я  на  пышные  похороны.  Лежит  в  серебряном  ящике  под
               дурацкими султанами одна дохлая обезьяна, а другие живые обезьяны идут за ней следом, с
               вытянутыми мордами, понавесив на себя и спереди и сзади смешные звезды и побрякушки…
               А  все  эти  визиты,  доклады,  заседания…  Нет,  мой  родной,  есть  только одно  непреложное,
               прекрасное и незаменимое — свободная душа, а с нею творческая мысль и веселая жажда
               жизни.  Трюфели  могут  быть  и  не  быть  —  это  капризная  и  весьма  пестрая  игра  случая.
               Кондуктор,  если  он  только  не  совсем  глуп,  через  год  выучится  прилично  и  не  без
               достоинства  царствовать.  Но  никогда  откормленная,  важная  и  тупая  обезьяна,  сидящая  в
               карете, со стекляшками на жирном пузе, не поймет гордой прелести свободы, не испытает
               радости вдохновения, не заплачет сладкими слезами восторга, глядя, как на вербовой ветке
               серебрятся пушистые барашки!
                     Назанский закашлялся и кашлял долго. Потом, плюнув за борт, он продолжал:
                     — Уходите,  Ромашов.  Говорю  вам  так,  потому  что  я  сам  попробовал  воли,  и  если
               вернулся  назад,  в  загаженную  клетку,  то  виною  тому…  ну,  да  ладно…  все  равно,  вы
               понимаете. Смело ныряйте в жизнь, она вас не обманет. Она похожа на огромное здание с
   113   114   115   116   117   118   119   120   121   122   123