Page 69 - Прощай оружие

Глава восемнадцатая
Нам чудесно жилось в то лето. Когда мне разрешили вставать, мы стали ездить в парк на
прогулку. Я помню коляску, медленно переступающую лошадь, спину кучера впереди и
его лакированный цилиндр, и Кэтрин Баркли рядом со мной на сиденье. Если наши руки
соприкасались, хотя бы краешком ее рука касалась моей, это нас волновало. Позднее,
когда я уже мог передвигаться на костылях, мы ходили обедать к Биффи или в «Гран-
Италиа» и выбирали столик снаружи, в Galleria. Официанты входили и выходили, и
прохожие шли мимо, и на покрытых скатертями столах стояли свечи с абажурами, и
вскоре нашим излюбленным местом стал «Гран-Италиа», и Жорж, метрдотель, всегда
оставлял нам столик. Он был замечательный метрдотель, и мы предоставляли ему
выбирать меню, пока мы сидели, глядя на прохожих, и на тонувшую в сумерках Galleria,
и друг на друга. Мы пили сухое белое капри, стоявшее в ведерке со льдом; впрочем, мы
перепробовали много других вин: фреза, барбера и сладкие белые вина. Из-за войны в
ресторане не было специального официанта для вин, и Жорж смущенно улыбался, когда
я спрашивал такие вина, как фреза.

– Что можно сказать о стране, где делают вино, имеющее вкус клубники, – сказал он.
– А чем плохо? – спросила Кэтрин. – Мне даже нравится.

– Попробуйте, леди, если вам угодно, – сказал Жорж. – Но позвольте мне захватить
бутылочку марго для tenente.

– Я тоже хочу попробовать, Жорж.
– Сэр, я бы вам не советовал. Оно и вкуса клубники не имеет.

– А вдруг? – сказала Кэтрин. – Это было бы просто замечательно.
– Я сейчас подам его, – сказал Жорж, – и когда желание леди будет удовлетворено, я его
уберу.

Вино было не из важных. Жорж был прав, оно не имело и вкуса клубники. Мы снова
перешли на капри. Один раз у меня не хватило денег, и Жорж одолжил мне сто лир.

– Ничего, ничего, tenente, – сказал он. – Бывает со всяким. Я знаю, как это бывает. Если
вам или леди понадобятся деньги, у меня всегда найдутся.

После обеда мы шли по Galleria мимо других ресторанов и мимо магазинов со
спущенными железными шторами и останавливались у киоска, где продавались
сандвичи: сандвичи с ветчиной и латуком и сандвичи с анчоусами на крошечных
румяных булочках, не длиннее указательного пальца. Мы брали их с собой, чтоб съесть,
когда проголодаемся ночью. Потом мы садились в открытую коляску у выхода из Galleria
против собора и возвращались в госпиталь. Швейцар выходил на крыльцо госпиталя
помочь мне управиться с костылями. Я расплачивался с кучером, и мы ехали наверх в
лифте. Кэтрин выходила в том этаже, где жили сестры, а я поднимался выше и на
костылях шел по коридору в свою комнату; иногда я раздевался и ложился в постель, а
иногда сидел на балконе, положив ногу на стул, и следил за полетом ласточек над
крышами, и ждал Кэтрин. Когда она приходила наверх, было так, будто она вернулась из
далекого путешествия, и я шел на костылях по коридору вместе с нею, и нес тазики, и
дожидался у дверей или входил с нею вместе – смотря по тому, был больной из наших
друзей или нет, и когда она оканчивала все свои дела, мы сидели на балконе моей
комнаты. Потом я ложился в постель, и когда все уже спали и она была уверена, что
никто не позовет, она приходила ко мне. Я любил распускать ее волосы, и она сидела на
кровати, не шевелясь, только иногда вдруг быстро наклонялась поцеловать меня, и я
вынимал шпильки и клал их на простыню, и узел на затылке едва держался, и я смотрел,
как она сидит, не шевелясь, и потом вынимал две последние шпильки, и волосы
распускались совсем, и она наклоняла голову, и они закрывали нас обоих, и было как
будто в палатке или за водопадом.

У нее были удивительно красивые волосы, и я иногда лежал и смотрел, как она
закручивает их при свете, который падал из открытой двери, и они даже ночью
блестели, как блестит иногда вода перед самым рассветом. У нее было чудесное лицо и
тело и чудесная гладкая кожа. Мы лежали рядом, и я кончиками пальцев трогал ее щеки