Page 95 - Прощание с Матерой

вздумай смыться, – предупредил он Петруху: – Поедешь. На з-задание поедешь. Вместе со
мной. Ты, Павел Миронович, тоже собирайся. Хватит. Это дело государственное. Черт знает
что творится!
Не хотелось Павлу ехать, устал он, да и ночь на носу, а утром рано на смену, значит,
спать не придется совсем, но больше того не хотелось тормошить сейчас и выгонять из
гнезда старух и на глазах у них поджигать последнее, что осталось на Матёре, – барак,
давший им последнее же пристанище. Но делать нечего – надо было ехать.
Павел представил, как станет Воронцов в темноте суетиться и покрикивать на старух,
поторапливая и загоняя их на катер, как, не выбирая выражений, станет он грозить им и
ругаться, кляня вместе с ними все на свете. Представил мать и то, как она будет одергивать
эту власть и как, с какой болью и требовательностью станет он смотреть на него, на Павла…
представил потерянную, дрожащую от страха Настасью, с перепугу кивающую беспрерывно
головой… плачущего мальчонку… нахохлившегося и задиристого Богодула, за которым к
тому же надо присматривать, чтобы он – чего доброго! – не кинулся на Воронцова…
Представил Павел все это и предложил Воронцову:
– Может, тебе не ездить? Мы как-нибудь одни управимся.
– Не-ет, – вскинулся тот. – Нет, Павел Миронович, на вас я больше надеяться не могу.
Хватит. Вы из доверия вышли. Мне завтра отчет держать, я должен быть уверен, что
территория очищена, а на вас надейся – вы мне опять попустительство подкинете. Надо
понимать задачу. Мне отвечать за нее.
Он велел Петрухе идти поднимать катериста, дал на сборы и на дорогу до гаража, где
решили собраться, чтобы без задержки оттуда выехать, полчаса и выскочил.
– А что, – сказала Соня. – И правильно. Зачем человека под удар ставить? Он отвечает.
– Пущай отвечает, – взъярился Петруха. – Пущай отвечает, никто ему не мешает
отвечать. Да пущай человека уважает. Я ему не пень подколодный, чтоб на меня садиться да
меня же чем попадя обзывать. Извини-подвинься. У меня гордость. Раскричался! Видали мы
таких боевых! Власть!
Но покуда собирались, покуда искал Петруха моториста с катера, которого катеристом
и называли, угрюмого пожилого мужика Галкина, комиссованного из шоферов, и раскачивал
его, а потом еще и сам куда-то за какой-то надобностью сбегал, прошло не полчаса – час.
Выехали уже в темноте, при звездах, на маленьком автобусе, развозившем по утрам рабочих
на дальние участки. За руль сел Павел. Дорога была хорошая, и под гору покатились быстро;
торопливо набегал и торопливо же отступал, отваливаясь на стороны, лес; мельтешила на
свету, каким-то чудом успевая вонзаться в него, ночная крылатая мелочь; ровно, сплошным
отмякшим звуком шуршала под колесами галька. Позади Павла молчали. Петруха
попробовал было завести беседу, доставая до Воронцова намеками о сверх-урочных, но
Воронцов даже и оборвать его посчитал недостойным себя, и Петруха затих, отчего-то
(Павел видел это в зеркале) страдая и морщась. Старик Галкин дремал. Воронцов сидел
впереди них прямо, будто даже и не покачиваясь, когда встряхивало, пристально и сердито
уставившись в лобовое стекло.
Проехали полдороги, и Павел почувствовал, как плеснуло на повороте в окно
сыростью. И как-то медлительней, ленивей стал набегать лес, еще глуше зашуршала резина.
А когда выскочили на открытое место в полутора километрах от реки, на машину
надвинулись сначала редкие, затем все больше и больше нарастающие, густеющие, словно
тоже летящие на свет фар, серые мочальные лохмотья. Павел не сразу понял, что это туман.
Старик Галкин позади Павла встрепенулся и с неуверенностью и тревогой в голосе спросил:
– Туман?
– Туман, – обрадованно подтвердил Петруха. – Может, это… – Он не решался ясно
высказать свое желание только поддернул голову, закидывая ее назад. – Че по туману
шариться?…
Воронцов и на этот раз не посчитал нужным ответить. Не разворачиваясь, Павел
приткнул автобус носом к воде и первым вышел. Катер, стоящий за вереницей лодок справа,