Page 93 - Прощание с Матерой

Павел вышел на свою улицу, застроенную только с одной стороны против леса, дошел
до калитки и остановился, высматривая, нет ли среди бродящих в кустах, потрескивающих
сучьями коров Майки. Ее не было. Павел заглянул в щелку в заборе и увидел, что она во
дворе.
До чего умная корова – и здесь, где скот одичал без выпасов и присмотра, шастая, как
звери, по лесу, она сама каждый день приходит домой. И вот такую умницу-послушницу
придется скоро загубить. Павел подумал, что понадобится кого-то звать на это дело, потому
что сам он за него – хоть убей – не возьмется и даже сбежит со двора и станет бродить, пока
не приберутся. Он не мог смотреть, когда поросенка легчили или отрубали голову петуху, и
Соня, решительная в таких действиях, только бессильно и брезгливо махала рукой, когда он
норовил сбежать. Войну прошел, перевидал всяких смертей за глаза, до сих пор по ночам
воюет и прощается с убитыми, но тут поделать с собой ничего не может, таким уродился.
Что-то не хотелось ему идти домой… Не хотелось, и все. Вечер тек тихо и томно,
ласково оплывая лицо, и темнота все еще не просела. Все звуки, все шумы большого
поселка, казалось, удалялись – будто осторожно сносило их той же течью властительного
времени. Слетел с осины напротив красный лист и застыл в воздухе, высматривая, куда
править, но оно, движение, подхватило его и вынесло на дорогу, продернуло еще чуть по
земле. Павел без памяти и без мысли чему-то кивнул: так и должно быть. А что так и должно
быть, о чем подхватилось опять дальнее-предальнее неспокойство – поди разберись.
Наверное, надо было все-таки настоять и перевезти сегодня мать. Он уезжал с Матёры без
особой тревоги, решив, что послезавтра возьмет катер и снимет с острова сразу всех, чтоб не
разлучать их в этом переезде, но сейчас вдруг стало не по себе. И не «вдруг» – что-то ныло и
наплескивалось постоянно с той поры, как он оставил их, а он считал, что ноет другое. Но
как опять же было настоять? С матерью не больно поговоришь, если она не захочет, от
старух она, конечно, никуда бы не поехала. И без старух, будь она совсем одна, но сразу
после того, как сняли избу, тоже, наверное, не поехала бы, не сумев хоть немножко
успокоиться на родной земле, возле этой избы.
И опять он не поверил, что когда-нибудь она войдет в эту калитку…
Постояв еще, помучившись без утешения, Павел пошел в дом – пора было
укладываться, утром рано на работу. Соня, ожидая его, сидела внизу, в кухне, и вязала, из
большой кастрюли на полу тянулись красная, зеленая и черная нитки. Вязать она
пристрастилась уже здесь, в поселке, когда в магазин навезли какой-то редкой, не то
рижской, не то парижской пряжи, и конторские, все без исключения, опять же чтобы не
отстать друг от друга, набрали ее ворохами. В Матёре от своих овец Соня ни одной
шерстинки не извела, носки и рукавицы в палец толщиной вязала мать, и не было тем носкам
и рукавицам износу. В них воду наливай – не капнет, не то что Сонина, со сплошными
дырками, как кружево, по моде работа.
Поднимаясь, чтобы накормить Павла, Соня сказала:
– Земляк наш два раза уже за вечер приходил, спрашивал тебя.
– Кто такой?
– Петруха. «Где, – говорит, – моя мать?»
– Вспомнил про мать…
– Я и говорю: не рано ли вспомнил про свою мать, сыночек? Подождал бы, пока
затопит, потом и искал бы ее. Его уж и понять нельзя, трезвый он или пьяный. Одинаково
боталит.
Павел не стал расспрашивать, что такое «боталил» Петруха, ему это было неинтересно.
Но повидать Петруху надо бы: пускай поможет послезавтра перевезти старух. Да и мать
свою, о которой он вдруг забеспокоился, пускай бы забирал – только куда, в какие хоромы, в
какое царство-государство станет он ее забирать? Но это уж не его, не Павла, забота. На
него, чувствовал и предвидел он, достанет заботы определять куда-то Симу с мальчишкой и
Богодула, провожать обратно Настасью. Будет еще мороки, будет… Но не это, в конце
концов, страшно, с этим он как-нибудь бы управился, больше всего пугало его, и мыслью не