Page 92 - Прощание с Матерой

в гору. Откуда-то со двора сладко потянуло дымком, и Павел, только что приехавший
оттуда, где дымы больше месяца не сходили с земли, не давая дышать, невольно
приостановился и потянул в себя приятный, как бы со всем старым связанный запах,
который, казалось, должен был с переездом сгинуть и не сгинул. И верно, печей, банек здесь
не топят, дымокуров не разводят, но просто дымка на своем клочке никто еще не отменял;
Павел стал вспоминать, добывал ли он за все лето огонь у себя во дворе по какой нужде, и
выходило, что не добывал. Мусор, сгребенный в кучу, так в углу и преет, сквозь него уж
трава проросла; собрался еще по весне сжечь, но представил, что могут прибежать: что
горит? – и плюнул, оставил хотя никто наверняка не прибежал бы и ничего не сказал. Не
привыкли: все, как у чужого дяди, делаешь с оглядкой, на все ждешь указаний. И,
возвращаясь опять мыслью к Матёре, к сегодняшней поездке туда, Павел со стыдом
вспоминал, как стоял он возле догорающей своей избы и все тянул из себя, искал какое-то
сильное, надрывное чувство, – не пень ведь горит, родная изба – и ничего не мог вытянуть и
отыскать, кроме горького и неловкого удивления, что он здесь жил. Вот до чего вытравилась
душа! Точно оправдывая в чем себя, Павел подумал, что ему вообще нередко приходится
вспоминать, что он живет, и подталкивать себя к жизни: после войны за долгие годы он так и
не пришел в себя, и мало кто из воевавших, казалось ему, пришел. Все, что требуется, они
делают – и детей рожают, и работу справляют, и солнце видят, и радуются, злятся в полную
моченьку, но все как бы после своей смерти или, напротив, во второй раз, все с натугой,
привычностью и терпеливой покорностью. О себе Павел хорошо знал, что у него часто
случаются затмения, когда он теряет, выпускает куда-то, на какую-то волю, себя, и бывает,
надолго; и где он был, куда отлетал, что делал – не помнит. Затем спохватывается, держит
память ближе, ступает прочней, делает все, чтоб крепче зацепить себя, с зарубками, с
заметами – и так идет неделю или две, порой больше, и снова провал, снова стягивает в
какое-то свихнутое и чужедальнее, как у лунатика, состояние, когда шевелиться
шевелишься, но без головы, только лишь по инерции. Выплеснулись единым махом ребячьи
голоса, и Павел догадался, что это из школы, кончились уроки. Торец ее с красиво
выкрашенной алюминиевой краской водосточной трубой был виден и отсюда, приманивая
взгляд, и Павел, вздохнув отчего-то, оглянулся на него и пожалел, что сыны его выросли и
им не учиться здесь. Хорошую, даже по нынешним временам, выстроили школу – веселую, в
три этажа, приподнятую надо всем остальным, окнастую – и если поселок действительно
походил на пасеку с вымеренно и ровно поставленными ульями, то они, постройки нежилые
– школа, магазин, детсад, столовая, даже баня, – пятнали, разбавляли его от красивого и
унылого однообразия. А как, верно, хорошо, если бы кто-то, пускай не из сынов, пускай из
внуков, ходил в эту школу, а его вызывали бы на собрания и спрашивали за двойки и
шалости. Но нет, видно, не бывать и этому. Вот отчего за самое горло берет тоска, когда он
глядит на школу и слышит, как вот сейчас, ребячьи голоса. Прошла, значит, жизнь – и не
время еще, а прошла. И, подумав об этом, вспомнил он опять о матери, о том, что надо
как-то перевозить ее, и опять не поверил, что когда-нибудь ступит она в этот поселок. Что-то
не давало, не опускало поверить – хоть ты что делай! – ни в какую невозможно было это
представить себе, перед глазами тотчас опускалась пелена.
Отсюда, с горы, стало как бы светлей, и высокие, крытые шифером крыши домов
струились с улицы на улицу живыми спокойными волнами. По-прежнему трещали
мотоциклы, взбивая пыль; с полей доносился натужный вой трактора, все еще гомонили,
растекаясь по улицам, школьники, и горько, страдальчески взмакивала раз за разом запертым
нутром где-то во дворе корова. Далеко-далеко синел за запанью, где шла Ангара,
противоположный берег и круто, почти отвесно вздымалось над ним чистое застывшее небо
с одним-единственным, заткнутым за горизонт пером легкого, чуть подкрашенного облачка.
Здесь же, над головой, небо уже остыло и смеркалось, клонясь туда же, в сторону Ангары.
Было не как в Матёре, где сразу после солнца прохватывала свежесть, – было кругом тепло и
сухо, и шло это тепло от нагретой за день земли и построек, чувствовалось, как пахнет от них
краской и бензином.