Page 133 - Хождение по мукам. Сёстры

30
Последний час до Москвы поезд с протяжным свистом катил мимо опустевших дач;
белый дым его путался в осенней листве, в прозрачно-желтом березняке, в пурпуровом
осиннике, откуда пахло грибами. Иногда к самому полотну свисала багровая лапчатая
ветвь клена. Сквозь поредевший кустарник виднелись кое-где стеклянные шары на
клумбах, и в дачных домиках – забитые ставни, на дорожках, на ступенях – облетевшие
листья.

Вот пролетел мимо полустанок; два солдата с котомками равнодушно глядели на окна
поезда, и на скамье сидела в клетчатом пальтишке грустная, забытая барышня, чертя
концом зонтика узор на мокрых досках платформы. Вот за поворотом, из-за деревьев,
появился деревянный щит с нарисованной бутылкой: «Несравненная рябиновая
Шустова». Вот кончился лес, и направо и налево потянулись длинные ряды бело-зеленой
капусты, у шлагбаума – воз с соломой, и баба в мужицком полушубке держит под уздцы
упирающуюся лошаденку. А вдали, под длинной тучей, уже видны острые верхи башен, и
высоко над городом – сияющий купол Христа-спасителя.

Телегин сидел у вагонного окошка, вдыхая густой запах сентября, запах листьев, прелых
грибов, дымка от горящей где-то соломы и земли, на рассвете хваченной морозцем.

Он чувствовал позади себя дорогу двух мучительных лет и конец ее – в этом чудесном
долгом часе ожидания. Иван Ильич рассчитывал: ровно в половине третьего он нажмет
пуговку звонка в этой единственной двери, – она ему представлялась светлодубовой, с
двумя окошками наверху, – куда он притащился бы и мертвый.
Огороды кончились, и с боков дороги замелькали забрызганные грязью домишки
предместий, грубо мощенные улицы с грохочущими ломовыми, заборы и за ними сады с
древними липами, протянувшими ветви до середины переулков, пестрые вывески,
прохожие, идущие по своим пустяковым делам, не замечая гремящего поезда и его –
Ивана Ильича – в вагонном окошке; внизу в глубину улицы побежал, как игрушечный,
трамвай; из-за дома выдвинулся купол церковки, – колеса застучали по стрелкам.
Наконец, наконец – после двух долгих лет – поплыл вдоль окон дощатый перрон
московского вокзала. В вагоны полезли чистенькие и равнодушные старички в белых
фартуках. Иван Ильич далеко высунул голову, вглядываясь. Глупости, он же не извещал
о приезде.
Иван Ильич вышел на вокзальный подъезд и не мог – рассмеялся: шагах в пятидесяти на
площади стоял длинный ряд извозчиков. Махая с козел рукавицами, они кричали:

– Я подаю! Я подаю! Я подаю!

– Ваше здоровье, вот на вороной!
– Вот, на резвой, на дудках!

Лошади, осаженные вожжами, топали, храпели, взвизгивали. Крик стоял по всей
площади. Казалось, еще немного, – и весь ряд извозчиков налетит на вокзал.
Иван Ильич взобрался на очень высокую пролетку с узким сиденьем; наглый, красивый
лихач с ласковой снисходительностью спросил у него адрес и для шику, сидя боком и
держа в левой руке свободно брошенные вожжи, запустил рысака, – дутые шины
запрыгали по булыжнику.
– С войны, ваше здоровье?

– Из плена бежал.
– Да неужто? Ну, как у них? Говорят – есть нечего. Эй, поберегись, бабушка.
Национальный герой… Много бегут оттуда. Ломовой, берегись… Ах, невежа!.. Ивана
Трифоныча не знаете?
– Какого?

– С Разгуляя, сукном торгует!.. Вчера ездил на мне, плачет. Ах, история!.. Нажился на