Page 153 - Хождение по мукам. Сёстры

Весь этот день Иван Ильич провел на улице, – у него так же, должно быть, как и у всех,
было странное чувство неперестающего головокружения. Он чувствовал, как в городе
росло возбуждение, почти сумасшествие, – все люди растворились в общем, массовом
головокружении, и эта масса, бродя и волнуясь по улицам, искала, жаждала знака,
молнии, которая, ослепив, слила бы всех в один комок.

Стрельба вдоль Невского мало кого пугала. Люди по-звериному собирались к двум
трупам – женщины в ситцевой юбке и старика в енотовой шубе, лежавшим на углу
Владимирской улицы… Когда выстрелы становились чаще, люди разбегались и снова
крались вдоль стен.

В сумерки стрельба затихла. Подул студеный ветер, очистил небо, и в тучах, грудами
наваленных за морем, запылал мрачный закат. Острый серп месяца встал над городом
низко, в том месте, где небо было угольно-черное.

Фонари не зажглись в эту ночь. Окна были темны, подъезды закрыты. Вдоль мглистой
пустыни Невского стояли в козлах ружья. На перекрестках виднелись рослые фигуры
часовых. Лунный свет поблескивал то на зеркальном окне, то на полосе рельсов, то на
стали штыка. Было тихо и спокойно. Только в каждом доме неживым овечьим голосом
бормотали телефонные трубки сумасшедшие слова о событиях.

Утром 25 февраля Знаменская площадь была полна войсками и полицией. Перед
Северной гостиницей стояли конные полицейские на золотистых, тонконогих танцующих
лошадках. Пешие полицейские, в черных шинелях, расположились вокруг памятника
Александру III и – кучками по площади. У вокзала стояли казаки в заломленных папахах,
с тороками сена, бородатые и веселые. Со стороны Невского виднелись грязно-серые
шинели павловцев.
Иван Ильич с чемоданчиком в руке взобрался на каменный выступ вокзального въезда,
отсюда хорошо была видна вся площадь.
Посреди ее на кроваво-красной глыбе гранита, на огромном коне, опустившем от груза
седока бронзовую голову, сидел тяжелый, как земная тяга, император, – угрюмые плечи
его и кругленькая шапочка были покрыты снегом. К его подножию на площади
напирали со стороны пяти улиц толпы народа с криками, свистом и руганью.

Так же, как и вчера на мосту, солдаты, в особенности казаки, попарно шагом
подъезжавшие к напирающему со всех сторон народу, перебранивались и зубоскалили. В
кучках городовых, рослых и хмурых людей, было молчание и явная нерешительность.
Иван Ильич хорошо знал эту тревогу в ожидании приказа к бою, – враг уже на плечах,
всем ясно, что нужно делать, но с приказом медлят, и минуты тянутся мучительно.
Вдруг звякнула вокзальная дверь, и появился на лестнице бледный жандармский офицер
с полковничьими погонами, в короткой шинели. Вытянувшись, он оглянул площадь, –
светлые глаза его скользнули по лицу Ивана Ильича… Легко сбежав вниз между
расступившихся казаков, он стал говорить что-то есаулу, подняв к нему бородку. Есаул с
кривой усмешкой слушал его, развалясь в седле. Полковник кивнул в сторону Старого
Невского и пошел через площадь по снегу подпрыгивающей походкой. К нему подбежал
пристав, туго перепоясанный по огромному животу, рука у него тряслась под козырьком.
А со стороны Старого Невского увеличивались крики подходившей толпы, и, наконец,
стало различимо пение. Ивана Ильича кто-то крепко схватил за рукав, рядом с ним
вскарабкался возбужденный человек без шапки, с багровой ссадиной через грязное
лицо.

– Братцы, казаки! – закричал он тем страшным, надрывающимся голосом, каким кричат
перед убийством и кровью, диким, степным голосом, от которого падает сердце,
безумием застилает глаза. – Братцы, убили меня… Братцы, заступитесь… Убивают!

Казаки, повернувшись в седлах, молча глядели на него. Лица их бледнели, глаза
расширялись.

В это же время на Старом Невском черно и густо волновались головы подошедшей
толпы колпинских рабочих. Ветром трепало мокрый кумачовый флаг. Конные
полицейские отделились от фасада Северной гостиницы, и вдруг блеснули в руках их
выхваченные широкие шашки. Неистовый крик поднялся в толпе. Иван Ильич опять
увидел жандармского полковника, он бежал, поддерживая кобуру револьвера, и другой