Page 152 - Хождение по мукам. Сёстры

– Зачем мост загородили! Пустите нас!
– Нам в город нужно.

– Безобразие, – обывателей стеснять…
– Мосты для ходьбы, не для вашего брата…

– Русские вы или нет?.. Пустите нас!

Рослый унтер-офицер, с четырьмя Георгиями, ходил от перил до перил, звякая большими
шпорами. Когда ему крикнули из толпы ругательство, он обернул к горланам хмурое,
тронутое оспой, желтоватое лицо:

– Эх, а еще господа, – выражаетесь. – Закрученные усы его вздрагивали. – Не могу
допустить проходить по мосту… Принужден обратить оружие в случае неповиновения…

– Солдаты стрелять не станут, – опять закричали горланы.
– Поставили тебя, черта рябого, собаку…

Унтер-офицер опять оборачивался и говорил, и хотя голос у него был хриплый и
отрывистый – военный, в словах было то же, что и у всех в эти дни, – тревожное
недоумение. Горланы чувствовали это, ругались и напирали на заставу.

Какой-то длинный, худой человек, в криво надетом пенсне, с длинной шеей, обмотанной
шарфом, вдруг заговорил громко и глухо:

– Стесняют движение, везде заставы, мосты оцеплены, полнейшее издевательство.
Можем мы свободно передвигаться по городу или нам уж и этого нельзя? Граждане,
предлагаю не обращать внимания на солдат и идти по льду на ту сторону…
– Верно! По льду! Урра!.. – И сейчас же несколько человек побежало к гранитной,
покрытой снегом лестнице, спускающейся к реке. Длинный человек в развевающемся
шарфе решительно зашагал по льду мимо моста. Солдаты, перегибаясь сверху, кричали:
– Эй, воротись, стрелять будем… Воротись, черт длинный!..

Но он шагал, не оборачиваясь. За ним, гуськом, рысью, пошло все больше и больше
народу. Люди горохом скатывались с набережной на лед, бежали черными фигурками по
снегу. Солдаты кричали им с моста, бегущие прикладывали руки ко рту и тоже кричали.
Один из солдат вскинул было винтовку, но другой толкнул его в плечо, и тот не
выстрелил.

Как выяснилось впоследствии, ни у кого из вышедших на улицу не было определенного
плана, но когда обыватели увидели заставы на мостах и перекрестках, то всем, как
повелось издавна, захотелось именно того, что сейчас не было дозволено: ходить через
эти мосты и собираться в толпы. Распалялась и без того болезненная фантазия. По
городу полетел слух, что все эти беспорядки кем-то руководятся.
К концу второго дня на Невском залегли части Павловского полка и открыли
продольный огонь по кучкам любопытствующих и по отдельным прохожим. Обыватели
стали понимать, что начинается что-то, похожее на революцию.

Но где был ее очаг и кто руководил ею, – никто не знал. Не знали этого ни командующий
войсками, ни полиция, ни, тем более, диктатор и временщик, симбирский суконный
фабрикант, которому в свое время в Троицкой гостинице в Симбирске помещик Наумов
проломил голову, прошибив им дверную филенку, каковое повреждение черепа и мозга
привело его к головным болям и неврастении, а впоследствии, когда ему была доверена в
управление Российская империя, – к роковой растерянности. Очаг революции был
повсюду, в каждом доме, в каждой обывательской голове, обуреваемой фантазиями,
злобой и недовольством. Это ненахождение очага революции было зловеще. Полиция
хватала призраки. На самом деле ей нужно было арестовать два миллиона четыреста
тысяч жителей Петрограда.