Page 156 - Хождение по мукам. Сёстры

– Быть может, завтра вся Россия сольется в одном светлом братском хоре, – свобода!..
– Ура!.. Свобода!.. – закричали голоса.

Барин опустился на стул и провел обратной стороной ладони по лбу своему. С угла стола
поднялся высокий человек с соломенными длинными волосами, с узким лицом, с рыжей
мертвой бородой. Не глядя ни на кого, он начал говорить насмешливым голосом:
– Только что я слышал, – какие-то товарищи кричали: ура, свобода. Правильно. Чего
лучше: арестовать в Могилеве Николая Второго, отдать под суд министров, пинками
прогнать губернаторов, городовых… Развернуть красное знамя революции… Начало
правильное… По имеющимся сообщениям, революционный процесс начался правильно,
энергично. По всей видимости, на этот раз не сорвется. Но вот только что передо мной
очень красиво говорил один барин. Он сказал, – или я ослышался, – он выражал полное
удовлетворение по поводу готовящейся совершиться революции и предполагал в самом
недалеком будущем слиться со всей Россией в одном братском хоре…
Человек с соломенными волосами вытащил носовой платок и приложил его ко рту, будто
бы стараясь скрыть усмешку. Но скулы его покрылись пятнами, он закашлялся, подняв
костлявые плечи. Позади Даши, сидевшей на одном стуле с сестрой, кто-то спросил:
– Кто это говорит?

– Товарищ Кузьма, – ответили быстрым шепотом, – в тысяча девятьсот пятом году был в
Совете рабочих депутатов. Недавно вернулся из ссылки.

– Я бы немного обождал с восторгом на месте предыдущего оратора, – продолжал
товарищ Кузьма, и вдруг восковое лицо его стало злым и решительным. – Двенадцать
миллионов крестьян приготовлены к убою, они еще на фронтах… Миллионы рабочих
задыхаются в подвалах, голодают в очередях. На спинах рабочих и крестьян, что ли,
станете вы распевать братский хор…

В зале раздалось шиканье, возмущенный голос крикнул: «Это провокация!» Румяный
барин пожал плечами и тронул колокольчик. Товарищ Кузьма продолжал говорить:

– …Империалисты швырнули Европу в чудовищную войну, буржуазные классы, сверху
донизу, провозгласили ее священной, – войну за мировые рынки, за неслыханное
торжество капитала… Желтая сволочь, социал-демократы поддержали хозяина под
ручку, признали: так точно-с, война национальна и священна. Крестьян и рабочих
погнали на убой… Кто, я спрашиваю, кто поднял голос в эти кровавые дни?

– Что он говорит?.. Кто он такой?.. Заставьте его замолчать! – раздались злые голоса.
Поднялся шум. Иные вскочили, жестикулируя.

– …Час пробил… Пламя революции должно перекинуться в самую толщу крестьян и
рабочих…

Дальнейшего совсем уже нельзя было расслышать за шумом в зале. Несколько человек в
визитках подбежало к столу. Товарищ Кузьма попятился с эстрады и скрылся за дверью.
На его месте появилась знаменитая деятельница по детскому воспитанию.

– Возмутительная речь предыдущего оратора…
В это время кто-то у самого уха прошептал Даше взволнованно и нежно:

– Здравствуй, родная моя…
Даша, даже не оборачиваясь, стремительно поднялась, – в дверях стоял Иван Ильич. Она
взглянула: самый красивый на свете, мой собственный человек. Он снова, как это не раз
с ним бывало, был потрясен тем, что Даша совсем не та, какой он ее мысленно
представлял, но бесконечно краше: горячий румянец залил ее щеки, сине-серые глаза
бездонны, как два озера. Она была совершенна, ей ничего не было больше нужно. Даша
сказала тихо: «Здравствуй», – взяла его под руку, и они вышли на улицу.

На улице Даша остановилась и, улыбаясь, глядела на Ивана Ильича. Вздохнула, подняла
руки и поцеловала его в губы. От нее пахло женственной прелестью горьковатых духов.