Page 162 - Хождение по мукам. Сёстры

плакали от радости, обнимались, ждали каких-то телеграмм. После трех лет уныния,
ненависти и крови переливалась через край обывательская душа города.

Катя, Даша и Телегин вернулись домой в сумерки. Оказалось, – горничная Лиза ушла на
Пречистенский бульвар, на митинг, кухарка же заперлась в кухне и воет глухим голосом.
Катя насилу допросилась, чтобы она открыла дверь.
– Что с вами, Марфуша?
– Царя нашего уби-и-и-и-ли, – проговорила она, закрывая рукой толстый, распухший от
слез рот. От нее пахло спиртом.
– Какие вы глупости говорите, – с досадой сказала Катя, – никто его не убивал.

Она поставила чайник на газ и пошла накрывать на стол. Даша лежала в гостиной на
диване, в ногах ее сидел Телегин. Даша сказала:

– Иван, милый, если я нечаянно засну, ты меня разбуди, когда чай подадут, – очень чаю
хочется.

Она поворочалась, положила ладони под щеку и проговорила уже сонным голосом:
– Очень тебя люблю.

В сумерках белел пуховый платок, в который завернулась Даша. Ее дыхания не было
слышно. Иван Ильич сидел не двигаясь, – сердце его было полно. В глубине комнаты
появился в дверной щели свет, потом дверь раскрылась, вошла Катя, села рядом с
Иваном Ильичом на валик дивана, обхватила колено и после молчания спросила
вполголоса:

– Даша заснула?
– Она просила разбудить к чаю.

– А на кухне Марфуша ревет, что царя убили. Иван Ильич, что будет?.. Такое чувство,
что все плотины прорваны… И сердце болит: тревожусь за Николая Ивановича…
Дружок, я попрошу вас, пораньше завтра пошлите ему телеграмму. Скажите, – а когда
вы думаете ехать с Дашей в Петроград?
Иван Ильич не ответил, Катя повернула к нему голову, внимательно вгляделась в лицо
большими, совсем как Дашины, но только женскими, серьезными глазами, улыбнулась,
привлекла Ивана Ильича и поцеловала в лоб.

С утра, на следующий день, весь город высыпал на улицу. По Тверской, сквозь гущу
народа, под несмолкаемые крики «ура» двигались грузовики с солдатами, ощетиненные
штыками и саблями. На громыхающих пушках ехали верхом мальчишки. По грязным
кучам снега, вдоль тротуаров, стояли, охраняя порядок, молоденькие барышни с
поднятыми саблями и напряженными личиками и вооруженные гимназисты, не
знающие пощады, – это была вольная милиция. Лавочники, взобравшись на лесенки,
сбивали с вывесок императорские орлы. Какие-то болезненные девушки – работницы с
табачной фабрики – ходили по городу с портретом Льва Толстого, и он сурово
посматривал из-под насупленных бровей на все эти чудеса. Казалось, – не может быть
больше ни войны, ни ненависти, казалось, – нужно еще куда-то, на какую-то высоченную
колокольню вздернуть красное знамя, и весь мир поймет, что мы все братья, что нет
другой силы на свете, – только радость, свобода, любовь, жизнь…
Когда телеграммы принесли потрясающую весть об отречении царя и о передаче
державы Михаилу и об его отказе от царского венца, в свою очередь, – никто особенно не
был потрясен: казалось – не таких еще чудес нужно ждать в эти дни.

Над неровными линиями крыш, над оранжевым закатом в прозрачной бездне неба
переливалась звезда. Голые сучья лип чернели неподвижно. Под ними было совсем
темно, хрустели застывшие лужицы на тротуаре. Даша остановилась и, не размыкая
соединенных рук, которыми держала под руку Ивана Ильича, глядела через низенькую