Page 3 - Хождение по мукам. Сёстры

2
– …Мы ничего не хотим помнить. Мы говорим: довольно, повернитесь к прошлому задом!
Кто там у меня за спиной? Венера Милосская? А что – ее можно кушать? Или она
способствует ращению волос? Я не понимаю, для чего мне нужна эта каменная туша? Но
искусство, искусство, брр! Вам все еще нравится щекотать себя этим понятием? Глядите
по сторонам, вперед, под ноги. У вас на ногах американские башмаки! Да здравствуют
американские башмаки! Вот искусство: красный автомобиль, гуттаперчевая шина, пуд
бензину и сто верст в час. Это возбуждает меня пожирать пространство. Вот искусство:
афиша в шестнадцать аршин, и на ней некий шикарный молодой человек в сияющем, как
солнце, цилиндре. Это – портной, художник, гений сегодняшнего дня! Я хочу пожирать
жизнь, а вы меня потчуете сахарной водицей для страдающих половым бессилием…
В конце узкого зала, за стульями, где тесно стояла молодежь с курсов и университета,
раздался смех и хлопки. Говоривший, Сергей Сергеевич Сапожков, усмехаясь влажным
ртом, надвинул на большой нос прыгающее пенсне и бойко сошел по ступенькам
большой дубовой кафедры.

Сбоку, за длинным столом, освещенным двумя пятисвечными канделябрами, сидели
члены общества «Философские вечера». Здесь были и председатель общества, профессор
богословия Антоновский, и сегодняшний докладчик – историк Вельяминов, и философ
Борский, и лукавый писатель Сакунин.
Общество «Философские вечера» в эту зиму выдерживало сильный натиск со стороны
мало кому известных, но зубастых молодых людей. Они нападали на маститых писателей
и почтенных философов с такой яростью и говорили такие дерзкие и соблазнительные
вещи, что старый особняк на Фонтанке, где помещалось общество, по субботам, в дни
открытых заседаний, бывал переполнен.
Так было и сегодня. Когда Сапожков при рассыпавшихся хлопках исчез в толпе, на
кафедру поднялся небольшого роста человек с шишковатым стриженым черепом, с
молодым скуластым и желтым лицом – Акундин. Появился он здесь недавно, успех, в
особенности в задних рядах зрительного зала, бывал у него огромный, и когда
спрашивали: откуда и кто такой? – знающие люди загадочно улыбались. Во всяком
случае, фамилия его была не Акундин, приехал он из-за границы и выступал неспроста.

Пощипывая редкую бородку, Акундин оглядел затихший зал, усмехнулся тонкой
полоской губ и начал говорить.

В это время в третьем ряду кресел, у среднего прохода, подперев кулачком подбородок,
сидела молодая девушка, в суконном черном платье, закрытом до шеи. Ее пепельные
тонкие волосы были подняты над ушами, завернуты в большой узел и сколоты гребнем.
Не шевелясь и не улыбаясь, она разглядывала сидящих за зеленым столом, иногда ее
глаза подолгу останавливались на огоньках свечей.

Когда Акундин, стукнув по дубовой кафедре, воскликнул: «Мировая экономика наносит
первый удар железного кулака по церковному куполу», – девушка вздохнула не сильно и,
приняв кулачок от покрасневшего снизу подбородка, положила в рот карамель.

Акундин говорил:

– …А вы все еще грезите туманными снами о царствии божием на земле. А он, несмотря
на все ваши усилия, продолжает спать. Или вы надеетесь, что он все-таки проснется и
заговорит, как валаамова ослица? Да, он проснется, но разбудят его не сладкие голоса
ваших поэтов, не дым из кадильниц, – народ могут разбудить только фабричные свистки.
Он проснется и заговорит, и голос его будет неприятен для слуха. Или вы надеетесь на
ваши дебри и болота? Здесь можно подремать еще с полстолетия, верю. Но не называйте
это мессианством. Это не то, что грядет, а то, что уходит. Здесь, в Петербурге, в этом
великолепном зале, выдумали русского мужика. Написали о нем сотни томов и сочинили
оперы. Боюсь, как бы эта забава не окончилась большой кровью…

Но здесь председатель остановил говорившего. Акундин слабо улыбнулся, вытащил из
пиджака большой платок и вытер привычным движением череп и лицо. В конце зала
раздались голоса: