Page 4 - Хождение по мукам. Сёстры

– Пускай говорит!
– Безобразие закрывать человеку рот!

– Это издевательство!
– Тише вы, там, сзади!

– Сами вы тише!

Акундин продолжал:
– …Русский мужик – точка приложения идей. Да. Но если эти идеи органически не
связаны с его вековыми желаниями, с его первобытным понятием о справедливости,
понятием всечеловеческим, то идеи падают, как семена на камень. И до тех пор, покуда
не станут рассматривать русского мужика просто как человека с голодным желудком и
натертым работою хребтом, покуда не лишат его, наконец, когда-то каким-то барином
придуманных мессианских его особенностей, до тех пор будут трагически существовать
два полюса: ваши великолепные идеи, рожденные в темноте кабинетов, и народ, о
котором вы ничего не хотите знать… Мы здесь даже и не критикуем вас по существу.
Было бы странно терять время на пересмотр этой феноменальной груды – человеческой
фантазии. Нет. Мы говорим: спасайтесь, покуда не поздно. Ибо ваши идеи и ваши
сокровища будут без сожаления выброшены в мусорный ящик истории…
Девушка в черном суконном платье не была расположена вдумываться в то, что
говорилось с дубовой кафедры. Ей казалось, что все эти слова и споры, конечно, очень
важны и многозначительны, но самое важное было иное, о чем эти люди не говорили…

За зеленым столом в это время появился новый человек. Он не спеша сел рядом с
председателем, кивнул направо и налево, провел покрасневшей рукой по русым волосам,
мокрым от снега, и, спрятав под стол руки, выпрямился, в очень узком черном сюртуке:
худое матовое лицо, брови дугами, под ними, в тенях, – огромные серые глаза, и волосы,
падающие шапкой. Точно таким Алексей Алексеевич Бессонов был изображен в
последнем номере еженедельного журнала.

Девушка не видела теперь ничего, кроме этого почти отталкивающе-красивого лица. Она
словно с ужасом внимала этим странным чертам, так часто снившимся ей в ветреные
петербургские ночи.
Вот он, наклонив ухо к соседу, усмехнулся, и улыбка – простоватая, но в вырезах тонких
ноздрей, в слишком женственных бровях, в какой-то особой нежной силе этого лица
было вероломство, надменность и еще то, чего она понять не могла, но что волновало ее
всего сильнее.

В это время докладчик Вельяминов, красный и бородатый, в золотых очках и с пучками
золотисто-седых волос вокруг большого черепа, отвечал Акундину:

– Вы правы так же, как права лавина, когда обрушивается с гор. Мы давно ждем
пришествия страшного века, предугадываем торжество вашей правды.
Вы овладеете стихией, а не мы. Но мы знаем, высшая справедливость, на завоевание
которой вы скликаете фабричными гудками, окажется грудой обломков, хаосом, где
будет бродить оглушенный человек. «Жажду» – вот что скажет он, потому что в нем
самом не окажется ни капли божественной влаги. Берегитесь, – Вельяминов поднял
длинный, как карандаш, палец и строго через очки посмотрел на ряды слушателей, – в
раю, который вам грезится, во имя которого вы хотите превратить человека в живой
механизм, в номер такой-то, – человека в номер, – в этом страшном раю грозит новая
революция, самая страшная изо всех революций – революция Духа.

Акундин холодно проговорил с места:
– Человека в номер – это тоже идеализм.

Вельяминов развел над столом руками. Канделябр бросал блики на его лысину. Он стал
говорить о грехе, куда отпадает мир, и о будущей страшной расплате. В зале
покашливали.