Page 7 - Хождение по мукам. Сёстры

3
Расстегивая в прихожей мокрую шубу, Даша спросила у горничной:

– Дома никого нет, конечно?
Великий Могол, – так называли горничную Лушу за широкоскулое, как у идола, сильно
напудренное лицо, – глядя в зеркало, ответила тонким голосом, что барыни
действительно дома нет, а барин дома, в кабинете, и ужинать будет через полчаса.

Даша прошла в гостиную, села у рояля, положила ногу на ногу и охватила колено.
Зять, Николай Иванович, дома, – значит, поссорился с женой, надутый и будет
жаловаться. Сейчас – одиннадцать, и часов до трех, покуда не заснешь, делать нечего.
Читать, но что? И охоты нет. Просто сидеть, думать – себе дороже станет. Вот, в самом
деле, как жить иногда неуютно.

Даша вздохнула, открыла крышку рояля и, сидя боком, одною рукою начала разбирать
Скрябина. Трудновато приходится человеку в таком неудобном возрасте, как
девятнадцать лет, да еще девушке, да еще очень и очень неглупой, да еще по нелепой
какой-то чистоплотности слишком суровой с теми, – а их было немало, – кто выражал
охоту развеивать девичью скуку.

В прошлом году Даша приехала из Самары в Петербург на юридические курсы и
поселилась у старшей сестры, Екатерины Дмитриевны Смоковниковой. Муж ее был
адвокат, довольно известный; жили они шумно и широко.

Даша была моложе сестры лет на пять: когда Екатерина Дмитриевна выходила замуж,
Даша была еще девочкой; последние годы сестры мало виделись, и теперь между ними
начались новые отношения: у Даши влюбленные, у Екатерины Дмитриевны – нежно
любовные.

Первое время Даша подражала сестре во всем, восхищалась ее красотой, вкусами,
уменьем вести себя с людьми. Перед Катиными знакомыми она робела, иным от
застенчивости говорила дерзости. Екатерина Дмитриевна старалась, чтобы дом ее был
всегда образцом вкуса и новизны, еще не ставшей достоянием улицы; она не пропускала
ни одной выставки и покупала футуристические картины. В последний год из-за этого у
нее происходили бурные разговоры с мужем, потому что Николай Иванович любил
живопись идейную, а Екатерина Дмитриевна со всей женской пылкостью решила лучше
пострадать за новое искусство, чем прослыть отсталой.

Даша тоже восхищалась этими странными картинами, развешанными в гостиной, хотя с
огорчением думала иногда, что квадратные фигуры с геометрическими лицами, с
большим, чем нужно, количеством рук и ног, глухие краски, как головная боль, – вся эта
чугунная, циническая поэзия слишком высока для ее тупого воображения.
Каждый вторник у Смоковниковых, в столовой из птичьего глаза, собиралось к ужину
шумное и веселое общество. Здесь были разговорчивые адвокаты, женолюбивые и
внимательно следящие за литературными течениями; два или три журналиста,
прекрасно понимающие, как нужно вести внутреннюю и внешнюю политику; нервно-
расстроенный критик Чирва, подготовлявший очередную литературную катастрофу.
Иногда спозаранку приходили молодые поэты, оставлявшие тетради со стихами в
прихожей, в пальто. К началу ужина в гостиной появлялась какая-нибудь знаменитость,
шла не спеша приложиться к хозяйке и с достоинством усаживалась в кресло. В средине
ужина бывало слышно, как в прихожей с грохотом снимали кожаные калоши и
бархатный голос произносил: «Приветствую тебя, Великий Могол!» – и затем над стулом
хозяйки склонялось бритое, с отвислыми жабрами, лицо любовника-резонера:

– Катюша, – лапку!
Главным человеком для Даши во время этих ужинов была сестра. Даша негодовала на
тех, кто был мало внимателен к милой, доброй и простодушной Екатерине Дмитриевне, к
тем же, кто бывал слишком внимателен, ревновала, – глядела на виноватого злыми
глазами.