Page 8 - Хождение по мукам. Сёстры

Понемногу она начала разбираться в этом кружащем непривычную голову множестве
лиц. Помощников присяжных поверенных она теперь презирала: у них, кроме мохнатых
визиток, лиловых галстуков да проборов через всю голову, ничего не было важного за
душою. Любовника-резонера она ненавидела: он не имел права сестру звать Катей,
Великого Могола – Великим Моголом, не имел никакого основания, выпивая рюмку
водки, щурить отвислые глаза на Дашу и приговаривать: «Пью за цветущий миндаль!»
Каждый раз при этом Даша задыхалась от злости. Щеки у нее действительно были
румяные, и ничем этот проклятый миндальный цвет согнать было нельзя, и Даша
чувствовала себя за столом вроде деревянной матрешки.

На лето Даша не поехала к отцу в пыльную и знойную Самару, а с радостью согласилась
остаться у сестры на взморье, в Сестрорецке. Там были те же люди, что и зимой, только
все виделись чаще, катались на лодках, купались, ели мороженое в сосновом бору,
слушали по вечерам музыку и шумно ужинали на веранде курзала, под звездами.
Екатерина Дмитриевна заказала Даше белое вышитое гладью платье, большую шляпу из
белого газа с черной лентой и широкий шелковый пояс, чтобы завязывать большим
бантом на спине, и в Дашу неожиданно, точно ему вдруг раскрыли глаза, влюбился
помощник зятя – Никанор Юрьевич Куличек.

Но он был из «презираемых». Даша возмутилась, позвала его в лес и там, не дав ему
сказать в оправдание ни одного слова (он только вытирался платком, скомканным в
кулаке), наговорила, что она не позволит смотреть на себя, как на какую-то «самку», что
она возмущена, считает его личностью с развращенным воображением и сегодня же
пожалуется зятю.

Зятю она нажаловалась в тот же вечер. Николай Иванович выслушал ее до конца,
поглаживая холеную бороду и с удивлением взглядывая на миндальные от негодования
Дашины щеки, на гневно дрожащую большую шляпу, на всю тонкую, беленькую Дашину
фигуру, затем сел на песок у воды и начал хохотать, вынул платок, вытирал глаза,
приговаривая:

– Уйди, Дарья, уйди, умру!
Даша ушла, ничего не понимая, смущенная и расстроенная. Куличек теперь не смел
даже глядеть на нее, худел и уединялся. Дашина честь была спасена. Но вся эта история
неожиданно взволновала в ней девственно дремавшие чувства. Нарушилось тонкое
равновесие, точно во всем Дашином теле, от волос до пяток, зачался какой-то второй
человек, душный, мечтательный, бесформенный и противный. Даша чувствовала его
всей своей кожей и мучилась, как от нечистоты; ей хотелось смыть с себя эту невидимую
паутину, вновь стать свежей, прохладной, легкой.
Теперь по целым часам она играла в теннис, по два раза на дню купалась, вставала
ранним утром, когда на листьях еще горели большие капли росы, от лилового, как
зеркало, моря шел пар и на пустой веранде расставляли влажные столы, мели сырые
песчаные дорожки.

Но, пригревшись на солнышке или ночью в мягкой постели, второй человек оживал,
осторожно пробирался к сердцу и сжимал его мягкой лапкой. Его нельзя было ни
отодрать, ни смыть с себя, как кровь с заколдованного ключа Синей Бороды.

Все знакомые, а первая – сестра, стали находить, что Даша очень похорошела за это лето
и словно хорошеет с каждым днем. Однажды Екатерина Дмитриевна, зайдя утром к
сестре, сказала:
– Что же это с нами дальше-то будет?

– А что, Катя?
Даша в рубашке сидела на постели, закручивала большим узлом волосы.

– Уж очень хорошеешь, – что дальше-то будем делать?
Даша строгими, «мохнатыми» глазами поглядела на сестру и отвернулась. Ее щека и ухо
залились румянцем.