Page 5 - Хождение по мукам. Сёстры

Во время перерыва девушка пошла в буфетную и стояла у дверей, нахмуренная и
независимая. Несколько присяжных поверенных с женами пили чай и громче, чем все
люди, разговаривали. У печки знаменитый писатель, Чернобылин, ел рыбу с брусникой и
поминутно оглядывался злыми пьяными глазами на проходящих. Две, средних лет,
литературные дамы, с грязными шеями и большими бантами в волосах, жевали
бутерброды у буфетного прилавка. В стороне, не смешиваясь со светскими, благообразно
стояли батюшки. Под люстрой, заложив руки сзади под длинный сюртук, покачивался на
каблуках полуседой человек с подчеркнуто растрепанными волосами – Чирва – критик,
ждал, когда к нему кто-нибудь подойдет. Появился Вельяминов; одна из литературных
дам бросилась к нему и вцепилась в рукав. Другая литературная дама вдруг перестала
жевать, отряхнула крошки, нагнула голову, расширила глаза. К ней подходил Бессонов,
кланяясь направо и налево смиренным наклонением головы.
Девушка в черном всей своей кожей почувствовала, как подобралась под корсетом
литературная дама. Бессонов говорил ей что-то с ленивой усмешкой. Она всплеснула
полными руками и захохотала, подкатывая глаза.

Девушка дернула плечиком и пошла из буфета. Ее окликнули. Сквозь толпу к ней
протискивался черноватый истощенный юноша, в бархатной куртке, радостно кивал, от
удовольствия морщил нос и взял ее за руку. Его ладонь была влажная, и на лбу влажная
прядь волос, и влажные длинные черные глаза засматривали с мокрой нежностью. Его
звали Александр Иванович Жиров. Он сказал:

– Вот? Что вы тут делаете, Дарья Дмитриевна?
– То же, что и вы, – ответила она, освобождая руку, сунула ее в муфту и там вытерла о
платок.
Он захихикал, глядя еще нежнее:

– Неужели и на этот раз вам не понравился Сапожков? Он говорил сегодня, как пророк.
Вас раздражает его резкость и своеобразная манера выражаться. Но самая сущность его
мысли – разве это не то, чего мы все втайне хотим, но сказать боимся? А он смеет. Вот:

Каждый молод, молод, молод.В животе чертовский голод,Будем лопать пустоту…
Необыкновенно, ново и смело, Дарья Дмитриевна, разве вы сами не чувствуете, – новое,
новое прет! Наше, новое, жадное, смелое. Вот тоже и Акундин. Он слишком логичен, но
как вбивает гвозди! Еще две-три таких зимы, – и все затрещит, полезет по швам, – очень
хорошо!

Он говорил тихим голосом, сладко и нежно улыбаясь. Даша чувствовала, как все в нем
дрожит мелкой дрожью, точно от ужасного возбуждения. Она не дослушала, кивнула
головой и стала протискиваться к вешалке.
Сердитый швейцар с медалями, таская вороха шуб и калош, не обращал внимания на
Дашин протянутый номерок. Ждать пришлось долго, в ноги дуло из пустых с махающими
дверями сеней, где стояли рослые, в синих мокрых кафтанах, извозчики и весело и нагло
предлагали выходящим:

– Вот на резвой, ваше сясь!

– Вот по пути, на Пески!
Вдруг за Дашиной спиной голос Бессонова проговорил раздельно и холодно:
– Швейцар, шубу, шапку и трость.

Даша почувствовала, как легонькие иголочки пошли по спине. Она быстро повернула
голову и прямо взглянула Бессонову в глаза. Он встретил ее взгляд спокойно, как
должное, но затем веки его дрогнули, в серых глазах появилась живая влага, они словно
подались, и Даша почувствовала, как у нее затрепетало сердце.

– Если не ошибаюсь, – проговорил он, наклоняясь к ней, – мы встречались у вашей
сестры?