Page 72 - Хождение по мукам. Сёстры

глядела на проходивших солдат. Рука ее в белой перчатке стала крестить их.
Солдаты прошли, их заслонил поток экипажей. На тротуарах было жарко и тесно, и все
словно чего-то ожидали. Прохожие останавливались, слушали какие-то разговоры и
выкрики, протискивались, спрашивали, в возбуждении отходили к другим кучкам.

Беспорядочное движение понемногу определялось, – толпы уходили с Невского на
Морскую. Там уже двигались прямо по улице. Пробежали, молча и озабоченно, какие-то
мелкорослые парни. На перекрестке полетели шапки, замахали зонтики. «Урра! Урра!» –
загудело по Морской. Пронзительно свистели мальчишки. Повсюду в остановленных
экипажах стояли нарядные женщины. Толпа валила валом к Исаакиевской площади,
разливалась по ней, лезла через решетку сквера. Все окна, и крыши, и гранитные
ступени Исаакия были полны народом. И все эти десятки тысяч людей глядели туда, где
из верхних окон матово-красного тяжелого здания германского посольства вылетали
клубы дыма. За разбитыми стеклами перебегали люди, швыряли в толпу пачки бумаг, и
они, разлетаясь, медленно падали. С каждым клубом дыма, с каждой новой вещью,
выброшенной из окон, – по толпе проходил рев. Но вот на фронтоне дома, где два
бронзовых великана держали под уздцы коней, появились те же хлопотливые человечки.
Толпа затихла, и послышались металлические удары молотков. Правый из великанов
качнулся и рухнул на тротуар. Толпа завыла, кинулась к нему, началась давка, бежали
отовсюду. «В Мойку их! В Мойку окаянных!» Повалилась и вторая статуя. Антошку
Арнольдова схватила за плечо полная дама в пенсне и кричала ему: «Всех их перетопим,
молодой человек!» Толпа двинулась к Мойке. Послышались пожарные рожки, и вдалеке
засверкали медные шлемы. Из-за углов выдвинулась конная полиция. И вдруг среди
бегущих и кричащих Арнольдов увидел страшно бледного человека, без шляпы, с
неподвижно раскрытыми стеклянными глазами. Он узнал Бессонова и подошел к нему.
– Вы были там? – сказал Бессонов. – Я слышал, как убивали.

– Разве было убийство? Кого убили?
– Не знаю.

Бессонов отвернулся и неровной походкой, как невидящий, пошел по площади. Остатки
толпы отдельными кучками бежали теперь на Невский, где начинался разгром кофейни
Рейтера.
В тот же вечер Антошка Арнольдов, стоя у конторки в одной из прокуренных комнат
редакции, быстро писал на узких полосах бумаги:

«…Сегодня мы видели весь размах и красоту народного гнева. Необходимо отметить, что
в погребах германского посольства не было выпито ни одной бутылки вина, – все разбито
и вылито в Мойку. Примирение невозможно. Мы будем воевать до победного конца,
каких бы жертв это нам ни стоило. Немцы рассчитывали застать Россию спящей, но при
громовых словах: „Отечество в опасности“ – народ поднялся как один человек. Гнев его
будет ужасен. Отечество – могучее, но забытое нами слово. С первым выстрелом
германской пушки оно ожило во всей своей девственной красоте и огненными буквами
засияло в сердце каждого из нас…»
Антошка зажмурился, мурашки пошли у него по спине. Какие слова приходилось писать!
Не то что две недели тому назад, когда ему было поручено составить обзор летних
развлечений. И он вспомнил, как в Буффе выходил на эстраду человек, одетый свиньей,
и пел: «Я поросенок, и не стыжусь. Я поросенок, и тем горжусь. Моя маман была свинья,
похож на маму очень я…»
«…Мы вступаем в героическую эпоху. Довольно мы гнили заживо. Война – наше
очищение», – писал Антошка, брызгая пером.

Несмотря на сопротивление пораженцев во главе с Белосветовым, статья Арнольдова
была напечатана. Уступку прежнему сделали только в том, что поместили ее на третьей
странице и под академическим заглавием: «В дни войны». Сейчас же в редакцию стали
приходить письма от читателей, – одни выражали восторженное удовлетворение по
поводу статьи, другие – горькую иронию. Но первых было гораздо больше. Антошке
прибавили построчную плату и спустя неделю вызвали в кабинет главного редактора,
где седой и румяный, пахнущий английским одеколоном Василий Васильевич,