Page 77 - Хождение по мукам. Сёстры

Здесь сосало в животе от тошного страха, съеживалась кожа и поджимались пальцы.
Близ полночи раздавались сигналы. Пробегали офицеры с перекошенными губами, –
руганью, криком, побоями поднимали опухших от сна и сырости солдат. И, спотыкаясь, с
матерной бранью и звериным воем бежали нестройные кучки людей по полю, ложились,
вскакивали и, оглушенные, обезумевшие, потерявшие память от ужаса и злобы,
врывались в окопы врагов.
И потом никогда никто не помнил, что делалось там, в этих окопах. Когда хотели
похвастаться геройскими подвигами, – как всажен был штык, как под ударом приклада
хрястнула голова, – приходилось врать. От ночного дела оставались трупы.

Наступал новый день, подъезжали кухни. Вялые и прозябшие солдаты ели и курили.
Потом разговаривали о дерьме, о бабах и тоже много врали. Искали вшей и спали. Спали
целыми днями в этой оголенной, загаженной испражнениями и кровью полосе грохота и
смерти.
Точно так же, в грязи и сырости, не раздеваясь и по неделям не снимая сапог, жил и
Телегин. Армейский полк, куда он зачислился прапорщиком, наступал с боями. Больше
половины офицерского и солдатского состава было выбито, пополнений они не получали,
и все ждали только одного: когда их, полуживых от усталости и обносившихся, отведут в
тыл.
Но высшее командование стремилось до наступления зимы во что бы то ни стало
вторгнуться через Карпаты в Венгрию и опустошить ее. Людей не щадили, –
человеческих запасов было много. Казалось, что этим длительным напряжением третий
месяц не прекращающегося боя будет сломлено сопротивление отступающих в
беспорядке австрийских армий, падут Краков и Вена, и левым крылом русские смогут
выйти в незащищенный тыл Германии.

Следуя этому плану, русские войска безостановочно шли на запад, захватывая десятки
тысяч пленных, огромные запасы продовольствия, снарядов, оружия и одежды. В
прежних войнах лишь часть подобной добычи, лишь одно из этих непрерывных кровавых
сражений, где ложились целые корпуса, решило бы участь кампании. И несмотря даже
на то, что в первых же битвах погибли регулярные армии, ожесточение только росло. На
войну уходили все, от детей до стариков, весь народ. Было что-то в этой войне выше
человеческого понимания. Казалось, враг разгромлен, изошел кровью, еще усилие, – и
будет решительная победа. Усилие совершалось, но на месте растаявших армий врага
вырастали новые, с унылым упрямством шли на смерть и гибли. Ни татарские орды, ни
полчища персов не дрались так жестоко и не умирали так легко, как слабые телом,
изнеженные европейцы или хитрые русские мужики, видевшие, что они только
бессловесный скот, – мясо в этой бойне, затеянной господами.

Остатки полка, где служил Телегин, окопались по берегу узкой и глубокой речки.
Позиция была дурная, вся на виду, и окопы мелкие. В полку с часа на час ожидали
приказа к наступлению, и пока все были рады выспаться, переобуться, отдохнуть, хотя с
той стороны речки, где в траншеях сидели австрийские части, шел сильный обстрел.
Под вечер, когда часа на три, как обычно, огонь затих, Иван Ильич пошел в штаб полка,
помещавшийся в покинутом замке, верстах в двух от позиции.
Лохматый туман лежал по всей извивающейся в зарослях речке и вился в прибрежных
кустах. Было тихо, сыро и пахло мокрыми листьями. Изредка по воде глухим шаром
катился одинокий выстрел.
Иван Ильич перепрыгнул через канаву на шоссе, остановился и закурил. С боков, в
тумане, стояли облетевшие огромные деревья, казавшиеся чудовищно высокими. По
сторонам их на топкой низине было словно разлито молоко. В тишине жалобно
свистнула пулька. Иван Ильич глубоко вздохнул и зашагал по хрустящему гравию,
посматривая вверх на призрачные деревья. От этого покоя и оттого, что он один идет и
думает, – в нем все отдыхало, отходил трескучий шум дня, и в сердце пробиралась
тонкая, пронзительная грусть. Он еще раз вздохнул, бросил папиросу, заложил руки за
шею и так шел, словно в чудесном мире, где были только призраки деревьев, его живое,
изнывающее любовью сердце и незримая прелесть Даши.