Page 67 - Хождение по мукам. Сёстры

застегнула наконец ворот на платье.
Тогда Бессоновым овладело бешенство: схватив Дашу за руки, он притянул ее к себе и
стал целовать в горло. Она, сжав губы, молча боролась. Когда же он поднял ее и понес, –
Даша проговорила быстрым шепотом:

– Никогда в жизни, хоть умрите…
Она с силой оттолкнула его, освободилась и стала у стены. Все еще трудно дыша, он
опустился на стул и сидел неподвижно. Даша поглаживала руки в тех местах, где были
следы пальцев.
– Не нужно было спешить, – сказал Бессонов.

Она ответила:

– Вы мне омерзительны.
Он сейчас же положил голову боком на спинку стула. Даша сказала:
– Вы с ума сошли… Уходите же…

И повторила это несколько раз. Он наконец понял, поднялся и тяжело, неловко вылез
через окно. Даша затворила ставни и принялась ходить по темной комнате. Эта ночь
была проведена плохо.
Под утро Николай Иванович, шлепая босиком, подошел к двери, спросил заспанным
голосом:
– У тебя зубы, что ли, болят, Даша?

– Нет.
– А что это за шум был ночью?

– Не знаю.
Он, пробормотав: «Удивительное дело», ушел. Даша не могла ни присесть, ни лечь, –
только ходила, ходила от окна до двери, чтобы утомить в себе это острое, как зубная
боль, отвращение к себе. Если бы Бессонов совладал с ней, – кажется, было бы лучше. И
с отчаянной болью она вспоминала белый, залитый солнцем пароход и еще то, как в
осиннике ворковал, бормотал, все лгал, все лгал покинутый любовник, уверяя, что Даша
влюблена. Оглядываясь на белевшую в сумраке постель, страшное место, где только что
лицо человеческое превращалось в песью морду, Даша чувствовала, что жить с этим
знанием нельзя. Какую бы угодно взяла муку на себя, – только бы не чувствовать этой
брезгливости. Горела голова, и хотелось точно содрать с лица, с шеи, со всего тела
паутину.
Наконец свет сквозь ставни стал совсем яркий. В доме начали хлопать дверьми, чей-то
звонкий голос позвал: «Матреша, принеси воды…» Проснулся Николай Иванович и за
стеной чистил зубы. Даша ополоснула лицо и, надвинув на глаза шапочку, вышла на
берег. Море было – как молоко, песок – сыроватый. Пахло водорослями. Даша повернула
в поле и побрела вдоль дороги. Навстречу, поднимая пыльцу колесами, двигалась
плетушка об одну лошадь. На козлах сидел татарин, позади него – какой-то широкий
человек, весь в белом. Взглянув, Даша подумала, как сквозь сон (от солнца, от усталости
слипались глаза): «Вот еще хороший, счастливый человек, ну, и пускай его – и хороший
и счастливый», – и она отошла с дороги. Вдруг из плетушки послышался испуганный
голос:

– Дарья Дмитриевна!
Кто-то спрыгнул на землю и побежал. От этого голоса у Даши закатилось сердце,
ослабли ноги. Она обернулась. К ней подбегал Телегин, загорелый, взволнованный,
синеглазый, до того неожиданно родной, что Даша стремительно положила руки ему на
грудь, прижалась лицом и громко, по-детски, заплакала.