Page 33 - Рассказы

смотрел на луну. Вдруг услышал: кто-то невдалеке тихо плачет. Я оглянулся и увидел
старика Нечая, соседа нашего.
Это он шел, маленький, худой, в длинной холщовой рубахе. Плакал и что-то бормотал
неразборчиво.
У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая, безответная старушка. Жили они
вдвоем, дети разъехались.
Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила незаметно и умерла незаметно. Узнали поутру:
"Нечаиха-то… гляди-ко, сердешная",-сказали люди. Вырыли могилку, опустили бабку
Нечаиху, зарыли – и все. Я забыл сейчас, как она выглядела. Ходила по ограде, созывала кур:
"Цып-цып-цып". Ни с кем не ругалась, не заполошничала по деревне. Была – и нету, ушла.
…Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает одинокому человеку. Даже
когда так прекрасно вокруг, и такая теплая, родная земля, и совсем не страшно на ней.
Я притаился.
Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под луной. Он шел
медленно, вытирал широким рукавом глаза. Мне его было хорошо видно. Он сел неподалеку.
– Ничо… счас маленько уймусь… мирно побеседуем, – тихо говорил старик и все не
мог унять слезы.– Третий день маюсь – не знаю, куда себя деть. Руки опустились… хошь
што делай.
Помаленьку он успокоился.
– Шибко горько, Парасковья: пошто напоследок-то ничо не сказала? Обиду, што ль,
затаила какую? Сказала бы – и то легше. А то-думай теперь… Охо-хо… – Помолчал. – Ну,
обмыли тебя, нарядили – все, как у добрых людей. Кум Сергей гроб сколотил. Поплакали,
Народу, правда, не шибко много было. Кутью варили. А положили тебя с краешку, возле
Давыдовны. Место хорошее, сухое. Я и себе там приглядел. Не знаю вот, што теперь
одному-то делать? Может, уж заколотить избенку да к Петьке уехать?.. Опасно: он сам ничо
бы, да бабенка-то у его… сама знаешь: и сказать не скажет, а кусок в горле застрянет. Вот
беда-то!.. Чего посоветуешь?
Молчание.
Я струсил. Я ждал, вот-вот заговорит бабка Нечаиха своим ласковым, терпеливым
голосом.
– Вот гадаю,– продолжал дед Нечай,– куда приткнуться? Прям хошь петлю накидывай.
А это вчерашней ночью здремнул маленько, вижу: ты вроде идешь по ограде, яички в сите
несешь. Я пригляделся, а это не яички, и цыпляты живые, маленькие ишо, И ты вроде начала
их по одному исть. Ешь да ишо прихваливаешь… Страсть господня! Проснулся… Хотел
тебя разбудить, а забыл, что тебя– нету. Парасковьюшка… язви тя в душу!..– Дед Нечай
опять заплакал. Громко. Меня мороз по коже продрал – завыл как-то, как-то застонал
протяжно: – Э-э-э… у-у… Ушла?.. А не подумала: куда я теперь? Хошь бы сказала: я бы
доктора из города привез… вылечиваются люди. А то ни слова, ни полслова – вытянулась!
Так и я сумею…– Нечай высморкался, вытер слезы, вздохнул.– Чижало там,
Парасковьюшка? Охота, поди, сюда? Снишься-то. Снись хошь почаще… только нормально.
А то цыпляты какие-то… черт те чего. А тут…– Нечай заговорил шепотом, я половину не
расслышал, – Грешным делом хотел уж… А чего? Бывает, закапывают, я слыхал. Закопали
бабу в Краюшкино… стонала. Выкопали… Эти две ночи ходил, слушал: вроде тихо. А то уж
хотел… Сон, говорят, наваливается какой-то страшенный – и все думают, што помер
человек, а он не помер, а – сонный…
Тут мне совсем жутко стало, Я ползком – да из огорода. Прибежал к деду своему,
рассказал все. Дед оделся, и мы пошли с ним на зады.
– Он сам с собой или вроде как с ней разговаривает? – расспрашивал дед.
– С ей. Советуется, как теперь быть…
– Тронется ишо, козел старый. Правда пойдет выкопает. Может, пьяный?
– Нет, он пьяный поет и про бога рассказывает.– Я знал это.
Нечай, заслышав наши шаги, замолчал.