Page 76 - Рассказы

– Эт почему же?
– А потому… Тебе что требуется? Чтобы я день и ночь только шил и шил? А у меня
тоже душа есть. Ей тоже попрыгать, побаловаться охота, душе-то.
– Плевать мне на твою душу!
– Эх-х…
– Чего "эх"? Чего "эх"?
– Так… Вспомнил твоего папашу-кулака, царство ему небесное.
Марфа, грозная, большая Марфа, подбоченившись, строго смотрела сверху на Антипа.
Сухой, маленький Антип стойко выдерживал ее взгляд,
– Ты папашу моего не трожь!.. Понял?
– Ага, понял,– кротко отвечал Антип.
– То-то.
– Шибко уж ты строгая, Марфынька. Нельзя так, милая: надсадишь сердечушко свое и
помрешь.
Марфа за сорок лет совместной жизни с Антипом так и не научилась понимать; когда
он говорит серьезно, а когда шутит.
– Вопчем, шей.
– Шью, матушка, шью.
В доме Калачиковых жил неистребимый крепкий запах выделанной кожи, вара и дегтя.
Дом был большой, светлый. Когда-то он оглашался детским смехом; потом, позже, бывали
здесь и свадьбы, бывали и скорбные ночные часы нехорошей тишины, когда зеркало
завешено и слабый свет восковой свечи – бледный и немощный – чуть-чуть высвечивает
глубокую тайну смерти. Много всякого было. Антип Калачиков со своей могучей половиной
вывел к жизни двенадцать человек детей. А всего было восемнадцать.
Облик дома менялся с годами, но всегда неизменно оставался рабочий уголок Антипа –
справа от печки, за перегородкой. Там Антип шил сбруи, уздечки, седелки, делал хомуты. И
там же, на стенке, висела его заветная балалайка. Это была страсть Антипа, это была его
бессловесная глубокая любовь всей жизни – балалайка. Антип мог часами играть на ней,
склонив набочок голову, и непонятно было: то ли она ему рассказывает что-то очень
дорогое, давно забытое им, то ли он передает ей свои неторопливые стариковские думы. Он
мог сидеть так целый день, и сидел бы, если бы не Марфа. Марфе действительно нужно
было, чтобы он целыми днями только шил и шил: страсть как любила деньги, тряслась над
копейкой. Она всю жизнь воевала с Антиповой балалайкой. Один раз дошло до того, что она
в гневе кинула ее в огонь, в печку. Побледневший Антип смотрел, как она горит. Балалайка
вспыхнула сразу, точно берестинка. Ее стало коробить… Трижды простонала она почти
человеческим стоном – и умерла.
Антип пошел во двор, взял топор и изрубил на мелкие кусочки все заготовки хомутов,
все сбруи, седла и уздечки. Рубил молча, аккуратно. На скамейке. Перетрусившая Марфа не
сказала ни слова. После этого Антип пил неделю, не заявляясь домой. Потом пришел,
повесил на стенку новую балалайку и сел за работу. Больше Марфа никогда не касалась
балалайки. Но за Антипом следила внимательно: не засиживалась у соседей подолгу, вообще
старалась не отлучаться из дому. Знала: только она за порог, Антип снимает балалайку и
играет – не работает.
Как-то раз осенним вечером сидели они – Антип в своем уголке, Марфа у стола с
вязаньем.
Молчали.
Во дворе слякотно, дождик идет. В доме тепло, уютно. Антип молоточком
заколачивает в хомут медные гвоздочки: тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук… Отложила Марфа
вязанье, о чем-то задумалась, глядя в окно.
Тук-тук, тук-тук,– постукивает Антип. И еще тикают ходики, причем как-то так, что
кажется, что они вот-вот остановятся. А они не останавливаются. В окна мягко и глуховато
сыплет горстями дождь.