Page 80 - Рассказы

– На, – она протянула Антипу деньги. В глаза ему не смотрела.
– На четвертинку только? – У Антипа отвисла нижняя губа. – Да-а…
– Ничего, она еще у тебя поиграет. Вон как хорошо сегодня играла!
– Эх, Марфа!.. – Антип тяжело вздохнул.
– Что "эх"? Что "эх"?
– Так… проехало. – Антип повернулся и пошел к двери.
– А сколько она стоит-то? – спросила вдруг Марфа сурово.
– Да она стоит-то копейки! – Антип остановился у порога. – Рублей шесть по новым
ценам.
– На,– Марфа сердито протянула ему шесть рублей,
Антип подошел к жене скорым шагом, взял деньги и молча вышел: разговаривать или
медлить было опасно – Марфа легко могла раздумать.

Охота жить

Поляна на взгорке, на поляне – избушка.
Избушка – так себе, амбар, рядов в тринадцать-четырнадцать, в одно оконце, без сеней,
а то и без крыши. Кто их издревле рубит по тайге?.. Приходят по весне какие-то люди, валят
сосняк поровней, ошкуривают… А ближе к осени погожими днями за какую-нибудь неделю
в три-четыре топора срубят. Найдется и глина поблизости, и камни – собьют камелек, и
трубу на крышу выведут, и нары сколотят – живи не хочу!
Зайдешь в такую избушку зимой – жилым духом не пахнет. На стенах, в пазах, куржак,
в ладонь толщиной, промозглый запах застоялого дыма.
Но вот затрещали в камельке поленья… Потянуло густым волглым запахом
оттаивающей глины; со стен каплет. Угарно. Лучше набить полный камелек и выйти пока на
улицу, нарубить загодя дровишек… Через полчаса в избушке теплее и не тяжко. Можно
скинуть полушубок и наторкать в камелек еще дополна. Стены слегка парят, тихое
блаженство, радость. "А-а!..– хочется сказать.– Вот так-то". Теперь уж везде почти сухо, но
доски нар еще холодные. Ничего – скоро. Можно пока кинуть на них полушубок, под голову
мешок с харчами, ноги – к камельку. И дремота охватит – сил нет. Лень встать и подкинуть
еще в камелек. А надо.
В камельке целая огненно-рыжая горка углей. Поленья сразу вспыхивают, как береста.
Тут же, перед камельком, чурбачок. Можно сесть на него, закурить и – думать. Одному
хорошо думается. Темно. Только из щелей камелька светится; свет этот играет на полу, на
стенах, на потолке. И вспоминается бог знает что! Вспомнится вдруг, как первый раз
провожал девку. Шел рядом и молчал как дурак… И сам не заметишь, что сидишь и
ухмыляешься. Черт ее знает – хорошо!
Совсем тепло. Можно чайку заварить. Кирпичного, зеленого. Он травой пахнет, лето
вспоминается.
…Так в сумерки сидел перед камельком старик Никитич, посасывал трубочку. В
избушке было жарко. А на улице – морозно. На душе у Никитича легко. С малых лет
таскался он по тайге – промышлял. Белковал, а случалось, медведя-шатуна укладывал. Для
этого в левом кармане полушубка постоянно носил пять-шесть патронов с картечным
зарядом. Любил тайгу. Особенно зимой. Тишина такая, что маленько давит. Но одиночество
не гнетет, свободно делается; Никитич, прищурившись, оглядывался кругом – знал: он один
безраздельный хозяин этого большого белого царства.
…Сидел Никитич, курил.
Прошаркали на улице лыжи, потом – стихло. В оконце вроде кто-то заглянул. Потом
опять скрипуче шаркнули лыжи – к крыльцу. В дверь стукнули два раза палкой.
– Есть кто-нибудь?
Голос молодой, осипший от мороза и долгого молчания – не умеет человек сам с собой
разговаривать.