Page 109 - Тихий Дон

назойливыми криками игравших на «проулке казачат, ехал шибкой рысью.
— Хохол-мазница!
— Хохол!.. Хохол!..
— Упадешь!..
— Кобель на плетне!.. — вслед ему кричали ребятишки.
Вернулся с ответом он к вечеру. Привез синий клочок оберточной сахарной бумаги;
вынимая его из-за пазухи, подмигнул Наталье:
— Дорога невозможна, моя донюшка! Така тряска, шо Гетько уси пэчонки поотбывав!
Наталья прочла и посерела. В четыре приема вошло в сердце зубчато-острое…
Четыре расплывшихся слова на бумажке: «Живи одна. Мелехов Григорий».
Торопясь, словно не надеясь на свои силы, она ушла со двора, легла на кровать.
Лукинична на ночь затапливала печь, чтоб пораньше отстряпаться и ко времени выпечь
куличи.
— Наташка, иди пособи мне! — звала она дочь.
— Голова болит, маманя. Я чудок полежу.
Лукинична высунулась в дверь:
— Ты бы рассольцу? А? Доразу очунеешься.
Наталья сухим языком коснулась холодных губ, промолчала.
До вечера лежала она, с головой укрывшись теплым пуховым платком. Легкий озноб
сотрясал ее согнутое калачиком тело. Мирон Григорьевич с дедом Гришакой уже собрались
идти в церковь, когда она встала и вышла на кухню. На висках ее, у гладко причесанных
черных волос, глянцевител пот, масленой нездоровой поволокой подернулись глаза.
Мирон Григорьевич, застегивая на ширинке широких шаровар длинный ряд пуговиц,
скосился на дочь.
— Приспичило тебя, дочушка, хворать. Пойдем к светлой заутрене.
— Идите, я посля приду.
— К шапошному разбору?
— Нет, я вот оденусь… Мне одеться, и я пойду.
Казаки ушли. В курене остались Лукинична и Наталья. Вялая, она переходила от
сундука к кровати, невидящими глазами оглядывала взвороченный в сундуке ворох нарядов,
мучительно что-то обдумывала, шепча губами. Лукинична подумала, что Наталья колеблется
в выборе наряда, и с материнским великодушием предложила:
— Надевай, милая, мою синюю юбку. Она тебе теперича как раз будет.
К пасхе Наталье не шили обновы, и Лукинична, вспомнив, как дочь, еще в девках,
любила по праздникам надевать ее синюю, узкую в подоле юбку, сама навязалась со своим
добром, думая, что Наталья загоревалась над выбором.
— Наденешь, что ль? Я достану.
— Нет. Я в этой пойду. — Наталья бережно вытащила свою зеленую юбку и вдруг
вспомнила, что в этой юбке была она, когда Григорий женихом приезжал ее проведать, под
прохладным навесом сарая в первый раз пристыдил ее летучим поцелуем, и затряслась в
приступившем рыдании, грудью навалилась на поднятую ребром крышку сундука.
— Наталья! Ты чего?.. — Мать всплеснула руками.
Наталья задушила просившийся наружу крик; осилив себя, засмеялась скрипучим
деревянным смехом.
— Чтой-то нашло на меня… ноне.
— Ох, Наташка, примечаю я…
— И чего вы, маманя, примечаете? — с неожиданной злобой крикнула Наталья, комкая
в пальцах зеленую юбку.
— Не сдобруешь ты, гляжу… замуж надо.
— Будя!.. Побыла!..
Наталья пошла в свою горницу одеваться, вскоре снова пришла на кухню уже одетая,
тонкая по-девичьи, иссиня-бледная, в прозрачной синеве невеселого румянца.