Page 112 - Тихий Дон

— Степанов?
— Твой.
— Ой ли?
— Подсчитай сам… С порубки это…
— Ты не бреши, Ксюшка! Хучь бы и от Степана, куда ж теперь денешься? Я по совести
спрашиваю.
Роняя злые слезы, Аксинья сидела на лавке, давилась горячим шепотом:
— С ним сколько годов жила — и ничего!.. Сам подумай!.. Я не хворая баба была…
Стал быть, от тебя понесла, а ты…
Григорий об этом больше не заговаривал. В его отношения к Аксинье вплелась новая
прядка настороженной отчужденности и легкой насмешливой жалости. Аксинья замкнулась
в себе, не напрашивалась на ласку. Она подурнела за лето, но статной фигуры ее почти не
портила беременность: общая полнота скрадывала округлившийся живот, а исхудавшее лицо
по-новому красили тепло похорошевшие глаза. Она легко управлялась с работой черной
кухарки. В этот год рабочих было меньше, меньше было и стряпни.
Капризной стариковской привязанностью присох к Аксинье дед Сашка. Может быть,
потому, что относилась она к нему с дочерней заботливостью: перестирывала его бельишко,
латала рубахи, баловала за столом куском помягче, послаже, и дед Сашка, управившись с
лошадьми, приносил на кухню воды, мял картошку, варившуюся для свиней, услуживал
всячески и, приплясывая, разводил руками, обнажая голые десны:
— Ты меня пожалела, а я в долгу не останусь! Я тебе, Аксиньюшка, хоть из души
скляночку выну. Ить я без бабьего догляду пропадал! Вша источила! Ты, что понадобится,
говори.
Григорий, избавившись от лагерного сбора по ходатайству Евгения Николаевича,
работал на покосе, изредка возил старого пана в станицу, остальное время ходил с ним на
охоту за стрепетами или ездил с нагоном на дудаков. Легкая, сытая жизнь его портила. Он
обленился, растолстел, выглядел старше своих лет. Одно беспокоило его — предстоящая
служба. Не было ни коня, ни справы, а на отца плоха была надежда. Получая за себя и
Аксинью жалованье, Григорий скупился, отказывая себе даже в табаке, надеялся на
сколоченные деньги, не кланяясь отцу, купить коня. Обещался и пан помочь.
Предположения Григория, что отец ничего не даст, вскоре подтвердились. В конце июня
приехал Петро проведать брата, в разговоре упомянул, что отец гневается на него
по-прежнему и как-то заявил, что не будет справлять строевого коня: пусть, дескать, идет в
местную команду.
— Ну, это он пущай не балуется. Пойду на службу на своем, — Григорий подчеркнул
это слово, — коне.
— Откель возьмешь? Выпляшешь? — пожевывая ус, улыбнулся Петро.
— Не выпляшу, так выпрошу, а то и украду.
— Молодец!
— На жалованье куплю, — уже серьезно пояснил Григорий.
Петро посидел на крылечке, расспросил о работе, харчах, жалованье; на все
придакивая, жевал обгрызенный окомелок усины и, выведав, сказал Григорию на прощанье:
— Шел бы ты домой жить, хвост-то ломать нечего. Думаешь, угоняешься за Длинным
рублем?
— Я за ним не гонюсь.
— Думаешь с своей жить? — свернул Петро разговор.
— С какой своей?
— С этой.
— Покеда думаю, а что?
— Так, с интересу попытал.
Григорий пошел его проводить. Спросил напоследок:
— Как там, дома?