Page 117 - Тихий Дон

Григорий с рук на руки передал рысака деду Сашке, пошел в людскую.
— Отец твой приехал! — крикнул тот ему вслед, накидывая на рысака попону.
Пантелей Прокофьевич сидел за столом, доедая студень. «Под хмельком», —
определил Григорий, окидывая взглядом размякшее отцово лицо.
— Приехал, служивый?
— Замерз весь, — хлопая руками, ответил Григорий и — к Аксинье: — Развяжи
башлык, руки не владеют.
— Тебе попало, ветер-то в пику, — двигая при еде ушами и бородой, мурчал отец.
На этот раз он был гораздо ласковее. Аксинье коротко, по-хозяйски, приказал:
— Отрежь ишо хлебца, не скупись.
Встав из-за стола и отправляясь к двери курить, будто невзначай раза два качнул
люльку; просунул под положок бороду, осведомился:
— Казак?
— Девка, — за Григория отозвалась Аксинья и, уловив недовольство, проплывшее по
лицу и застрявшее в бороде старика, торопясь, добавила: — Такая уж писаная, вся в Гришу.
Пантелей Прокофьевич деловито оглядел чернявую головку, торчавшую из вороха
тряпья, и не без гордости удостоверил:
— Наших кровей… Эк-гм… Ишь ты!..
— Ты на чем приехал, батя? — спросил Григорий.
— В дышлах, на обыденке да на Петровом.
— Ехал бы на одной, моего бы припрягли.
— Не к чему, пущай порожнем идет. А конь справный.
— Видал?
— Чудок поглядел.
Говорили о разных нестоящих вещах, волнуемые одним общим. Аксинья не
вмешивалась в разговор, сидела на кровати, как в воду опущенная. Каменно набухшие груди
распирали ей створки кофты. Она заметно потолстела после родов, обрела новую,
уверенно-счастливую осанку.
Легли спать поздно. Прижимаясь к Григорию, Аксинья мочила ему рубаху рассолом
слез и молоком, стекавшим из невысосанных грудей.
— Помру с тоски… Как я одна буду.
— Небось, — таким же шепотом отзывался Григорий.
— Ночи длинные… дите не спит… Иссохну об тебе… Вздумай, Гриша, — четыре года!
— В старину двадцать пять лет служили, гутарют.
— На что мне старина…
— Ну, будя!
— Будь она проклята, служба твоя, разлучница!
— Приду в отпуск.
— В отпуск, — эхом стонала Аксинья, всхлипывая и сморкаясь в рубаху, — покеда
придешь, в Дону воды много стекет…
— Не скули… Как дождь осенью, так и ты: одно да добро.
— Тебя б в мою шкуру!
Уснул Григорий перед светом. Аксинья покормила дитя и, облокотившись, не мигая,
вглядывалась в мутно черневшие линии Григорьева лица, прощалась. Вспоминалась ей та
ночь, когда она уговаривала его в своей горнице идти на Кубань; так же только месяц был да
двор за окном белел, затопленный лунным половодьем.
Так же было, а Григорий сейчас и тот и не тот. Легла за плечи длинная, протоптанная
днями стежка…
Григорий повернулся на бок, сказал внятно:
— На хуторе Ольшанском… — И смолк.
Аксинья пробовала уснуть, но мысли разметывали сон, как ветер копну сена. Она до
света продумала об этой бессвязной фразе, подыскивая к ней отгадку… Пантелей