Page 197 - Тихий Дон

почти детский стенящий крик сверлился изо рта. Он оборвал крик и лег боком, плотно
прижимая лицо к неласковой, сырой, загаженной конским пометом и осколками кирпича
земле. К нему никто не подходил.
— Берите ж его! — крикнул Григорий, не отрывая ладони от левого глаза.
Во двор набежали пехотинцы, возле ворот остановилась двуколка телефонистов.
— Езжай, что стали! — крикнул на них скакавший мимо офицер. — Эка звери, хамье!..
Откуда-то пришлепали старик в черном длинном сюртуке и две женщины. Толпа
окружила Жаркова. Протиснувшись, Григорий увидел, что тот еще дышит, всхлипывая и
крупно дрожа. На мертвенно пожелтевшем лбу его выступил ядреный зернистый пот.
— Берите! Что же вы… люди вы али черти?
— Чего лаешься? — огрызнулся высокий пехотинец. — Берите, берите, а куда
брать-то? Видишь, доходит.
— Обое ноги оторвало.
— Кровишши-то!..
— Санитары где?
— Какие уж тут санитары…
— А он ишо в памяти.
Чубатый сзади тронул плечо Григория; тот оглянулся.
— Не вороши его, — сказал Чубатый шепотом, — зайди с этой стороны, глянь.
Он перешел на другую сторону, не выпуская из пальцев рукава Григорьевой
гимнастерки, растолкал ближних. Григорий глянул и, сгорбившись, пошел в ворота. Под
животом Жаркова дымились, отливая нежно-розовым и голубым, выпущенные кишки.
Конец этого перевитого клубка был вывалян в песке и помете, шевелился, увеличиваясь в
объеме. Рука умирающего лежала боком, будто сгребая…
— Накройте ему лицо, — предложил кто-то.
Жарков вдруг оперся на руки и, закинув голову так, что затылок бился меж
скрюченных лопаток, крикнул хрипатым нечеловеческим голосом:
— Братцы, предайте смерти! Братцы!.. Братцы!.. Что ж вы гляди-те-е?.. Аха-ха-а-а-а-а!..
Братцы… предайте смерти!..

XXI

Вагон мягко покачивает, перестук колес убаюкивающе сонлив, от фонаря до половины
лавки желтая вязь света. Так хорошо вытянуться во весь рост и лежать разутым, дав волю
ногам, две недели парившимся в сапогах, не чувствовать за собой никаких обязанностей,
знать, что жизни твоей не грозит опасность и смерть так далека. Особенно приятно
вслушиваться в разнобоистый говор колес: ведь с каждым оборотом, с каждым рывком
паровоза — все дальше фронт. И Григорий лежал, вслушиваясь, шевеля пальцами босых ног,
всем телом радуясь свежему, только нынче надетому белью. Он испытывал такое ощущение,
будто скинул с себя грязную оболочку и входил в иную жизнь незапятнанно чистым.
Тихую, умиротворенную радость нарушала боль, звеневшая в левом глазу. Она
временами затихала и внезапно возвращалась, жгла глаз огнем, выжимала пол повязкой
невольные слезы. В госпитале, в Каменке-Струмилове молоденький еврей-врач осмотрел
Григорию глаз, что-то написал на клочке бумаги.
— Вас придется отправить в тыл. С глазом серьезная неприятность.
— Кривой буду?
— Ну, что вы, — ласково улыбнулся доктор, уловив в вопросе неприкрытый испуг, —
необходимо лечение, быть может, придется сделать операцию. Мы вас отправим в глубокий
тыл, в Петроград, например, или в Москву.
— Спасибочка.
— Вы не трусьте, глаз будет цел. — Доктор похлопал его по плечу и, сунув в руки
клочок бумаги, легонько вытолкал Григория в коридор. Засучивал рукава, готовясь к