Page 2 - Тихий Дон

на руках носил жену до Татарского, ажник, кургана. Сажал ее там на макушке кургана,
спиной к источенному столетиями ноздреватому камню, садился с ней рядом, и так подолгу
глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока истухала заря, а потом Прокофий кутал жену в
зипун и на руках относил домой. Хутор терялся в догадках, подыскивая объяснение таким
диковинным поступкам, бабам за разговорами поискаться некогда было. Разно гутарили и о
жене Прокофия: одни утверждали, что красоты она досель невиданной, другие — наоборот.
Решилось все после того, как самая отчаянная из баб, жалмерка Мавра, сбегала к Прокофию
будто бы за свежей накваской. Прокофий полез за накваской в погреб, а за это время Мавра и
разглядела, что турчанка попалась Прокофию последняя из никудышных…
Спустя время раскрасневшаяся Мавра, с платком, съехавшим набок, торочила на
проулке бабьей толпе:
— И что он, милушки, нашел в ней хорошего? Хоть бы баба была, а то так… Ни заду,
ни пуза, одна страма. У нас девки глаже ее выгуливаются. В стану — перервать можно, как
оса; глазюки — черные, здоровющие, стригеть ими, как сатана, прости бог. Должно, на
сносях дохаживает, ей-бо!
— На сносях? — дивились бабы.
— Кубыть, не махонькая, сама трех вынянчила.
— А с лица-то как?
— С лица-то? Желтая. Глаза тусменныи, — небось не сладко на чужой сторонушке. А
ишо, бабоньки, ходит-то она… в Прокофьевых шароварах.
— Ну-у?.. — ахали бабы испуганно и дружно.
— Сама видала — в шароварах, только без лампасин. Должно, буднишные его
подцепила. Длинная на ней рубаха, а из-под рубахи шаровары, в чулки вобратые. Я как
разглядела, так и захолонуло во мне…
Шепотом гутарили по хутору, что Прокофьева жена ведьмачит. Сноха Астаховых
(жили Астаховы от хутора крайние к Прокофию) божилась, будто на второй день троицы,
перед светом, видела, как Прокофьева жена, простоволосая и босая, доила на их базу корову.
С тех пор ссохлось у коровы вымя в детский кулачок, отбила от молока и вскоре издохла.
В тот год случился небывалый падеж скота. На стойле возле Дона каждый день
пятнилась песчаная коса трупами коров и молодняка. Падеж перекинулся на лошадей. Таяли
конские косяки, гулявшие на станичном отводе. И вот тут-то прополз по проулкам и улицам
черный слушок…
С хуторского схода пришли казаки к Прокофию.
Хозяин вышел на крыльцо, кланяясь.
— За чем добрым пожаловали, господа старики?
Толпа, подступая к крыльцу, немо молчала.
Наконец один подвыпивший старик первым крикнул:
— Волоки нам свою ведьму! Суд наведем!..
Прокофий кинулся в дом, но в сенцах его догнали. Рослый батареец, по уличному
прозвищу Люшня, стукал Прокофия головой о стену, уговаривал:
— Не шуми, не шуми, нечего тут!.. Тебя не тронем, а бабу твою в землю втолочим.
Лучше ее уничтожить, чем всему хутору без скотины гибнуть. А ты не шуми, а то головой
стену развалю!
— Тяни ее, суку, на баз!.. — гахнули у крыльца.
Полчанин Прокофия, намотав на руку волосы турчанки, другой рукой зажимая рот ее,
распяленный в крике, бегом протащил ее через сени и кинул под ноги толпе. Тонкий вскрик
просверлил ревущие голоса.
Прокофий раскидал шестерых казаков и, вломившись в горницу, сорвал со стены
шашку. Давя друг друга, казаки шарахнулись из сенцев. Кружа над головой мерцающую,
взвизгивающую шашку, Прокофий сбежал с крыльца. Толпа дрогнула и рассыпалась по
двору.
У амбара Прокофий настиг тяжелого в беге батарейца Люшню и сзади, с левого плеча