Page 211 - Тихий Дон

— Что ж, сделай милость, поедем.
— Ты что же это, не успел приехать и бросаешь молодую жену? Не соскучился
разве? — Старый пан милостиво улыбнулся.
Григорий засмеялся.
— Жена не медведь, в лес не уйдет.
Он сел на козлы; подоткнув под сиденье кнут, расправил вожжи.
— Эх, и прокачу ж я вас, Евгений Николаевич!
— Прокати, на чай получишь.
— Премного вами довольны. И так спасибо, что Аксинью мою… кормите… кусок ей…
даете.
Голос Григория рвался, и у сотника шевельнулось нехорошее подозрение. «Неужели
знает? Ну, глупости! Откуда! Не может быть!..» Он откинулся на спинку сиденья, закурил
папиросу.
— Возвращайтесь поскорей! — крикнул вслед им старый пан.
Из-под колес рванулась иглистая морозная пыль.
Григорий рвал вожжами губы рысаку и довел бег его до предельной резвости. Они за
четверть часа перевалили через бугор. В первой же ложбинке Григорий соскочил с козел и
выдернул из-под сиденья кнут.
— Ты что?.. — Сотник нахмурился.
— А вот… что!
Григорий коротко взмахнул кнутом, со страшной силой ударил сотника по лицу.
Перехватив кнут, он бил кнутовищем по лицу, по рукам, не давая сотнику опомниться.
Осколок разбитого пенсне врезался тому выше брови. На глаза падали кровяные струйки.
Сотник вначале закрывал лицо руками, но удары учащались. Он вскочил с лицом,
обезображенным подтеками и яростью, пробовал защищаться, но Григорий, отступая,
ударом в кисть парализовал ему правую руку.
— За Аксинью! За меня! За Аксинью! Ишо тебе за Аксинью! За меня!
Кнут свистал. Мягко шлепали удары. Потом кулаками свалил на жесткий кочкарник
дороги и катал по земле, бил зверски, окованными каблуками солдатских сапог. Обессилев,
сел в пролетку, гикнул и, губя рысачьи силы, перевел коня на намет. Пролетку бросил около
ворот, комкая кнут, путаясь в полах распахнутой шинели, бежал в людскую.
Аксинья на гром откинутой двери оглянулась.
— Гадина!.. Сука!..
Взвизгнув, кнут плотно обвил ее лицо.
Задыхаясь, Григорий выбежал во двор; не отвечая на вопросы деда Сашки, пошел из
имения. Версты через полторы его догнала Аксинья.
Она бурно дышала и шла рядом молча, изредка трогая рукой Григория.
На развилке дорог, возле бурой степной часовни, сказала чужим, далеким голосом:
— Гриша, прости!
Григорий оскалил зубы, горбясь, поднял воротник шинели.
Где-то позади у часовни осталась Аксинья. Григорий не оглянулся ни разу, не видел
протянутых к нему Аксиньиных рук.
На спуске с горы в хутор Татарский он, недоумевая, увидел в руках своих кнут, бросил
его, крупно зашагал по проулку. К окошкам липли лица, изумленные его появлением, низко
кланялись узнававшие его встречные бабы.
У ворот своего база сухощавая черноглазая красавица девка с разбегу с визгом
кинулась ему на шею, забилась на груди. Стиснув ладонями ее щеки, Григорий приподнял ей
голову и узнал Дуняшку.
С крыльца хромал Пантелей Прокофьевич, в курене в голос заплакала мать. Григорий
левой рукой обнимал отца, правую целовала Дуняшка.
Знакомый до боли скрип порожков — и Григорий на крыльце. Постаревшая мать
подбежала с живостью девочки, вымочила слезами петлицы шинели и, неотрывно обнимая