Page 386 - Тихий Дон

ленточками, зубоскалил с безруким Алешкой Шамилем. Слева от него зеленели глаза
Митьки Коршунова. Тот прикуривал от цигарки Прохора Зыкова. Прохор помогал,
выкатывая телячьи глаза, плямкал губами — раздувал огонек. Позади толпились молодые
казаки; в середине круга, у шаткого столика, всеми четырьмя ножками врезавшегося в
податливую, непросохшую землю, сидел председатель хуторского ревкома Назар и рядом с
ним, опираясь рукою о крышку стола, стоял незнакомый Григорию сотник в защитной
фуражке с кокардой, в куртке с погонами и узеньких галифе цвета хаки. Председатель
ревкома что-то смущенно говорил ему, сотник слушал, чуть нагнувшись, склонив к
председательской бороде большое оттопыренное ухо. Майдан, как пчельник, полнился
тихим шумом. Казаки переговаривались, шутили, но лица у всех были напряженные. Кто-то
не выдержал ожидания, крикнул молодо:
— Начинайте! Чего ждать? Все почти собрались!
Офицер непринужденно выпрямился, снял фуражку и просто, как среди семьи,
заговорил:
— Господа старики и вы, братья фронтовые казаки! Вы слышали, что произошло на
хуторе Сетракове?
— Чей это? Откедова? — забасил Христоня.
— Вешенский, с Черной речки, Солдатов, что ли… — ответил кто-то.
— В Сетраков, — продолжал сотник, — на днях пришел отряд Красной гвардии.
Германцы заняли Украину и, подвигаясь к Области Войска Донского, отбросили их от
железной дороги. Они и направились через мигулинский юрт. Заняв хутор, начали грабить
имущество казаков, насиловать казачек, производить незаконные аресты и так далее. Когда в
окружающих хуторах стало известно о случившемся, казаки с оружием в руках напали на
грабителей. Отряд был наполовину уничтожен, наполовину забран в плен. Мигулинцам
достались богатейшие трофеи. Мигулинская и Казанская станицы сбросили с себя иго
большевицкой власти. Казаки от мала до велика поднялись на защиту тихого Дона. В
Вешенской ревком разогнан, избран станичный атаман, в большинстве хуторов — то же.
В этом месте сотниковой речи старики сдержанно загомонили.
— Повсюду сформированы отряды. Вам бы тоже надо сформировать из фронтовиков
отряд, чтобы оградить станицу от нового нашествия диких разбойничьих полчищ. Мы
должны восстановить свое управление! Красной власти нам не надо — один разврат она
несет, а не свободу! Ведь не позволим же мы, чтобы мужики обесчещивали наших жен и
сестер, чтобы глумились они над нашей православной верой, надругивались над святыми
храмами, грабили наше имущество и достояние… не так ли, господа старики?
Майдан крякнул от дружного «верна-а-а!». Сотник начал читать отпечатанное на
шапирографе воззвание. Председатель выбрался из-за стола, позабыв какие-то бумаги. Толпа
слушала, не проронив ни одного слова. Позади вяло переговаривались фронтовики.
Григорий, как только офицер начал читать, вышел из толпы; направляясь домой,
неспешно пошел к углу дома отца Виссариона. Мирон Григорьевич доглядел его уход,
Пантелея Прокофьевича — локтем в бок.
— Твой-то меньшой, гляди, пошел!
Пантелей Прокофьевич выхромал из курагота, просяще и повелительно окликнул:
— Григорий!
Тот повернулся боком, стал, не оглядываясь.
— Вернись, сынок!
— Чего уходишь! Ворочайся! — загремели голоса, и стена лиц повернулась к
Григорию.
— Офицера заслужил тоже!
— Нос нечего воротить!
— Он сам в них был!
— Тоже казачьей кровушки попился…
— Краснопуз!