Page 472 - Тихий Дон

— Скотину с собой можно угнать… Не оставаться же из-за скотины.
И опять бешенство запалило старика. Он, как стоялый жеребец, затопал ногами, чуть не
упал, споткнувшись о лежавшего у печки козленка. Остановившись против Дуняшки,
оранул:
— Погоним! А старая корова починает — это как? Докель ты ее догонишь? Ах ты,
фитинов в твою дыхало! Бездомовница! Поганка! Гнида! Наживал-наживал им — и вот что
припало услыхать!.. А овец? Ягнят куда денешь?.. Ох, ох, су-у-кина дочь! Молчала бы!
Григорий искоса глянул на Петра и, как когда-то давным-давно, увидел в карих родных
глазах его озорную, подтрунивающую и в то же время смиренно-почтительную улыбку,
знакомую дрожь пшеничных усов. Петро молниеносно мигнул, весь затрясся от
сдерживаемого хохота. Григорий и в себе радостно ощутил эту, несвойственную ему за
последние годы податливость на смех, не таясь засмеялся глухо и раскатисто.
— Ну вот!.. Слава богу… Погутарили! — Старик гневно шибнул в него взглядом и сел,
отвернувшись к окну, расшитому белым пухом инея.
Только в полночь пришли к общему решению: казакам ехать в отступ, а бабам
оставаться караулить дом и хозяйство.
Задолго до света Ильинична затопила печь и к утру уже выпекла хлеб и насушила две
сумы сухарей. Старик, позавтракав при огне, с рассветом пошел убирать скотину, готовить к
отъезду сани. Он долго стоял в амбаре, сунув руку в набитый пшеницей-гарновкой закром,
процеживая сквозь пальцы ядреное зерно. Вышел, будто от покойника: сняв шапку, тихо
притворив за собой желтую дверь.
Он еще возился под навесом сарая, меняя на санях кошелку, когда на проулке
показался Аникушка, гнавший на водопой корову. Поздоровались.
— Собрался в отступ, Аникей?
— Мне собраться, как голому подпоясаться. Мое — во мне, а чужое будет при мне!
— Нового что слышно?
— Новостей много, Прокофич!
— А что? — встревожился Пантелей Прокофьевич, воткнув в ручницу саней топор.
— Красные что не видно 62 будут. Подходят к Вешкам. Человек видал с
Большого Громка, рассказывал, будто нехорошо идут. Режут людей… У них жиды да
китайцы, загреби их в пыль! Мало мы их, чертей косоглазых, побили!
— Режут?!
— Ну, а то нюхают! А тут чигуня 63 проклятая! — Аникушка заматерился и
пошел мимо плетня, на ходу договаривая: — Задонские бабы дымки наварили, поют их, чтоб
лиха им не делали, а они напьются, другой хутор займут и шебаршат.
Старик установил кошелку, обошел все сараи, оглядывая каждый стоянок и плетень,
поставленный его руками. А потом взял вахли 64 , захромал на гумно надергать на
дорогу сена. Он вытащил из прикладка железный крюк и, все еще не почувствовав
неотвратимости отъезда, стал дергать сено похуже, с бурьяном (доброе он всегда приберегал
к весенней пахоте), но одумался и, досадуя на себя, перешел к другому стогу. До его
сознания как-то не дошло, что вот через несколько часов он покинет баз и хутор и поедет
куда-то на юг и, может быть, даже не вернется. Он надергал сена и снова, по-старому,
потянулся к граблям, чтобы подгресть, но, отдернув руку, как от горячего, вытирая
вспотевший под треухом лоб, вслух сказал:
— Да на что ж мне его беречь-то теперь? Все одно ить помечут коням под ноги,

62 вот-вот, очень скоро

63 чига, чигуня — насмешливое прозвище верхнедонских казаков

64 сетка, в которой носят сено