Page 469 - Тихий Дон

доверие к казакам, сумел на их глазах переменить личину.
Когда под слободой Солонкой Филиппов увел офицеров, Петро остался. Смирный и
тихий, постоянно пребывающий в тени, во всем умеренный, вместе с полком пришел в
Вешенскую. А в Вешенской, пробыв два дня, не выдержал и, не побывав ни в штабе, ни у
Фомина, ахнул домой.
С утра в тот день в Вешенской на плацу, около старой церкви, был митинг. Полк ждал
приезда делегатов Инзенской дивизии. По плацу толпами ходили казаки в шинелях, в
полушубках — нагольных и сшитых из шинелей, в пиджаках, в ватных чекменях. Не
верилось, что эта пестро одетая огромная толпа — строевая часть, 28-й казачий полк. Петро
уныло переходил от одного курагота к другому, по-новому оглядывал казаков. Раньше, на
фронте, одежда их не бросалась в глаза, да и не приходилось видеть полк целой компактной
массой. Теперь Петро, ненавидяще покусывая отросший белый ус, глядел на заиндевевшие
лица, на головы, покрытые разноцветными папахами, малахаями, кубанками, фуражками,
снижал глаза и видел такое же богатое разнообразие: растоптанные валенки, сапоги, обмотки
поверх снятых с красноармейца ботинок.
— Босотва! Мужики проклятые! Выродки! — в бессильной злобе шептал про себя
Петро.
На заборах белели фоминские приказы. Жителей не было видно на улицах. Станица
выжидающе таилась. В просветах переулков виднелась белая грудина заметенного снегом
Дона. Лес за Доном чернел, как нарисованный тушью. Около серой каменной громады
старой церкви овечьей отарой кучились приехавшие с хуторов к мужьям бабы.
Петро, одетый в опушенный по бортам полушубок с огромным карманом на груди и
эту проклятую каракулевую офицерскую папаху, которой он недавно так гордился,
ежеминутно чувствовал на себе косые, холодные взгляды. Они пронизывали его сквозняком,
усугубляли и без того тревожно-растерянное состояние. Он смутно помнил, как на днище
опрокинутой посредине плаца бочки вырос приземистый красноармеец в добротной шинели,
новехонькой мерлушковой папашке с расстегнутыми мотузками наушников. Рукой в
пуховой перчатке тот поправил обмотанный вокруг шеи дымчато-серый кроличий, казачий с
махрами шарф, огляделся.
— Товарищи казаки! — резнул по ушам Петра низкий простуженный голос.
Оглянувшись, Петро увидел, как казаки, пораженные непривычным в их обиходе
словом, переглядываются, подмигивают друг другу обещающе и взволнованно.
Красноармеец долго говорил о Советской власти, о Красной Армии и взаимоотношениях с
казачеством. Петру особенно запомнилось — оратора все время перебивали криками:
— Товарищ, а что такое коммуния?
— А нас в нее не запишут?
— А что за коммунистическая партия?
Оратор прижимал к груди руки, поворачивался во все стороны, терпеливо разъяснял:
— Товарищи! Коммунистическая партия — это дело добровольное. В партию вступают
по собственному желанию те, кто хочет бороться за великое дело освобождения рабочих и
крестьян от гнета капиталистов и помещиков.
Через минуту из другого угла выкрикивали:
— Просим разъяснить насчет коммунистов и комиссаров!
После ответа не проходило и несколько минут, как снова чей-нибудь яровитый бас
громыхал:
— Непонятно гутаришь про коммунию. Покорнейше просим растолковать. Мы —
люди темные. Ты нам простыми словами жарь!
Потом нудно и долго говорил Фомин и часто, к делу и не к делу, щеголяя словом
«экуироваться». Около Фомина вьюном вился какой-то молодой парень в студенческой
фуражке и щегольском пальто. А Петро, слушая бессвязную речь Фомина, вспоминал, как в
феврале 1917 года, в день, когда к нему приехала Дарья, в первый раз увидел он Фомина на
станции по пути к Петрограду. Перед глазами его стоял строгий, влажно мерцающий взгляд