Page 606 - Тихий Дон

полстью! Здоровый был — нужен был, а зараз… — и вел по сторонам нездешним, строгим,
как у всех перенесших тяжелую болезнь, взглядом.
Тот, кого он называл Поликарпом — высокий молодцеватый старовер, — на ходу
спешивался, подходил к дрожкам.
— Вы так дюжей могете простыть, Самойло Иванович.
— Прикрой, говорят!
Поликарп послушно исполнял приказание, отходил.
— Это кто же такой есть? — спросил у него Прохор, указывая глазами на больного.
— Офицер усть-медведицкий. Они у нас при штабе находились.
Вместе со штабом ехали и усть-хоперские беженцы с Тюковного, Бобровского,
Крутовского, Зимовного и других хуторов.
— Ну, а вас куда нечистая сила несет? — спросил Прохор у одного старика беженца,
восседавшего на мажаре, доверху набитой разным скарбом.
— Хотим в Вешки проехать.
— Посылали за вами, чтобы в Вешки ехали?
— Оно, милок, не посылали, да ить и кому же смерть мила? Небось поедешь, когда в
глазах страх.
— Я к тому спрашиваю: чего вы в Вешки мететесь? В Еланской переправились бы на
энту сторону — и вся недолга.
— На чем? Там, гутарил народ, парома нету.
— А в Вешках на чем? Паром под твою хурду дадут? Частя побросают на берегу, а вас
с арбами начнут переправлять? То-то, дедушка, глупые вы люди! Едут черт те куда и
неизвестно зачем. Ну, чего ты это на арбу навалил? — с досадой спрашивал Прохор,
равняясь с арбой, указывая на узлы плетью.
— Мало ли тут чего нету! И одежда и хомуты вот, мука и разное прочее, надобное по
хозяйству… Кинуть было нельзя. К пустому куреню бы приехал. А то вот я запрег пару
коней да три пары быков, все поклал, что можно было, баб посажал и поехал. Ить, милый,
все наживалось своим горбом, со слезьми и с потом наживалось, разве ж не жалко кинуть?
Кабы можно было, курень бы — и то увез, чтобы красным не достался, холера им в бок.
— Ну, а к примеру, к чему ты это грохот тянешь с собой? Или вот стулья, на какую
надобность прешь их? Красным они ничуть не нужны.
— Да ить нельзя же было оставить! Эка, чудак ты… Оставь, а они либо поломают, либо
сожгут. Нет, у меня не подживутся. Разъязви их в душу! Все начисто забрал!
Старик махнул кнутом на вяло переступавших сытых лошадей, повернулся назад и,
указывая кнутовищем на третью сзади бычиную подводу, сказал:
— Вон энта закутанная девка, что быков погоняет, — моя дочь. У ней на арбе свинья с
поросятами. Она была супоросая, мы ее, должно быть, помяли, когда вязали да на арбу
клали. Она — возьми да и опоросись ночью, прямо на арбе. Слышишь, как поросятки
скавчат? Нет, от меня краснюки не дюже разживутся, лихоман их вытряси!
— Нешто не попадешься ты мне, дед, возля парома! — сказал Прохор, злобно
уставившись на потную широкую рожу старика. — Нешто не попадешься, а то так и
загремят в Дон твои свиньи, поросята и все имение!
— Это через что же такое? — страшно удивился старик.
— Через то, что люди гибнут, всего лишаются, а ты, старая чертяка, как паук, все
тянешь за собой! — закричал обычно смирный и тихий Прохор. — Я таких говноедов до
смерти не люблю! Мне это — нож вострый!
— Проезжай! Проезжай мимо! — обозлился старик, сопя, отворачиваясь. —
Начальство какое нашлось, чужое добро он поспихал бы в Дон… Я с ним, как с хорошим
человеком… У меня самого сын-вахмистр зараз с сотней задерживает красных… Проезжай,
пожалуйста! На чужое добро нечего завидовать! Своего бы наживал поболее, вот оно бы и
глаза не играли!
Прохор тронул рысью. Позади пронзительно, тонко завизжал поросенок, встревоженно