Page 772 - Тихий Дон

Атаман у них — Ермак, сын Тимофеевич,
Есаул у них — Асташка, сын Лаврентьевич…

Как только зазвучала песня — разом смолкли голоса разговаривавших на повозках
казаков, утихли понукания, и тысячный обоз двигался в глубоком, чутком молчании; лишь
стук колес да чавканье месящих грязь конских копыт слышались в те минуты, когда
запевала, старательно выговаривая, выводил начальные слова. Над черной степью жила и
властвовала одна старая, пережившая века песня. Она бесхитростными, простыми словами
рассказывала о вольных казачьих предках, некогда бесстрашно громивших царские рати;
ходивших по Дону и Волге на легких воровских стругах; грабивших орленые царские
корабли; «щупавших» купцов, бояр и воевод; покорявших далекую Сибирь… И в угрюмом
молчании слушали могучую песню потомки вольных казаков, позорно отступавшие,
разбитые в бесславной войне против русского народа…
Полк прошел. Песенники, обогнав обоз, уехали далеко. Но еще долго в очарованном
молчании двигался обоз, и на повозках не слышалось ни говора, ни окрика на уставших
лошадей. А из темноты, издалека, плыла, ширилась просторная, как Дон в половодье, песня:

Они думали все думушку единую:
Уж как лето проходит, лето теплое,
А зима застает, братцы, холодная.
Как и где-то нам, братцы, зимовать будет?

На Яик нам идтить, — переход велик,
А на Волге ходить нам, — все ворами слыть,
Под Казань-град идтить, — да там царь стоит,
Как грозной-то царь, Иван Васильевич…

Уж и песенников не стало слышно, а подголосок звенел, падал и снова взлетал. За ним
следили все с тем же напряженным и мрачным молчанием.
…И еще, как сквозь сон, помнил Григорий: очнулся он в теплой комнате, не раскрывая
глаз, всем телом ощутил приятную свежесть чистого постельного белья, в ноздри ему ударил
терпкий запах каких-то лекарств. В первый момент он подумал, что находится в лазарете, но
из соседней комнаты донесся взрыв безудержного мужского хохота, звон посуды, зазвучали
нетрезвые голоса. Кто-то знакомый басил:
— …тоже умник нашелся! Надо было разузнать, где наша часть, мы бы и пособили. Ну,
пей, какого черта губы развешал?!
Плачущим пьяным голосом Прохор отвечал:
— Да господи боже мой, почем же я знал? Мне-то, думаете, легко было с ним
нянчиться? Жевками, как малого дитя, кормил, молоком отпаивал, истинный Христос!
Нажую ему хлеба и пихаю в рот, ей-богу! Клинком зубы разжимал… А один раз зачал ему
молоко в рот лить, а он захлебнулся и чуть не помер… Ить это подумать только!
— Купал его вчера?
— И купал его, и машинкой волосья постриг, а на молоко все деньги прохарчил… Да
мне их не жалко, прах их возьми! Но вот как это было жевать и с рук кормить его? Думаешь,
просто? Не говори, что это просто было, а то я тебя вдарю и на чин твой не погляжу!
В комнату к Григорию вошли Прохор, Харлампий Ермаков и в сдвинутой на затылок
серой каракулевой папахе красный, как бурак, Петро Богатырев, Платон Рябчиков и еще
двое незнакомых казаков.
— Он глядит!!! — дико закричал Ермаков, неверными шагами устремляясь к
Григорию.
Размашистый и веселый Платон Рябчиков, потрясая бутылкой, плача, орал:
— Гриша! Родной ты мой! Вспомни, как на Чиру гуляли! А воевали как? Где наша