Page 2 - Здравствуй грусть

Глава первая
Это незнакомое чувство, преследующее меня своей вкрадчивой тоской, я не решаюсь
назвать, дать ему прекрасное и торжественное имя — грусть. Это такое
всепоглощающее, такое эгоистическое чувство, что я почти стыжусь его, а грусть всегда
внушала мне уважение. Прежде я никогда не испытывала ее — я знала скуку, досаду,
реже раскаяние. А теперь что-то раздражающее и мягкое, как шелк обволакивает меня и
отчуждает от других.

В то лето мне минуло семнадцать, и я была безоблачно счастлива. «Окружающий мир»
составляли мой отец и Эльза, его любовница. Я хочу сразу же объяснить создавшееся
положение, чтобы оно не показалось ложным. Моему отцу было сорок лет, вдовел он уже
пятнадцать. Это был молодой еще человек, жизнерадостный и привлекательный, и,
когда два года назад я вышла из пансиона, я сразу поняла, что у него есть любовница.
Труднее мне было примириться с тем, что они у него меняются каждые полгода! Но
вскоре его обаяние, новая для меня беззаботная жизнь, мои собственные наклонности
приучили меня к этой мысли. Отец был беспечный, но ловкий в делах человек, он легко
увлекался — и так же быстро остывал — и нравился женщинам. Я тотчас полюбила его,
и притом всей душой, потому что он был добр, щедр, весел и нежно ко мне привязан.
Лучшего друга я не могла бы и пожелать — я никогда не скучала с ним. В самом начале
лета он был настолько мил, что даже осведомился, не будет ли мне неприятно, если
Эльза, его теперешняя любовница, проведет с нами летние каникулы. Само собой, я
развеяла все его сомнения: во-первых, я знала, что он не может без женщин, во-вторых,
была уверена, что Эльза нас не обременит. Рыжеволосая высокая Эльза, нечто среднее
между продажной девицей и дамой полусвета, была статисткой в киностудиях и в барах
на Елисейских полях. Она была славная, довольно простая и без особых претензий. А
кроме того, мы с отцом так хотели поскорее уехать из города, что смирились бы вообще с
чем угодно. Отец снял на побережье Средиземного моря большую уединенную и
восхитительную белую виллу, и мы стали мечтать о ней, едва настали первые жаркие
дни июня. Вилла стояла на мысу, высоко над морем, скрытая от дороги сосновой рощей;
козья тропа сбегала вниз к маленькой золотистой бухте, где среди рыжих скал
плескалось море.

Первые дни были ослепительны. Разомлевшие от жары, мы часами лежали на пляже и
мало-помалу покрывались золотистым здоровым загаром — только у Эльзы кожа
покраснела и облезала, причиняя ей ужасные мучения. Отец проделывал ногами какую-
то сложную гимнастику, чтобы согнать намечающееся брюшко, несовместимое с его
донжуанскими притязаниями. Я с раннего утра сидела в воде, в прохладной, прозрачной
воде, окуналась в нее с головой, до изнеможения барахталась в ней, стараясь смыть с
себя тени и пыль Парижа. Потом я растягивалась на берегу, зачерпывала целую горсть
песка и, пропуская между пальцами желтоватую ласковую струйку, думала, что вот так
же утекает время, что это нехитрая мысль и что нехитрые мысли приятны. Стояло лето.

На шестой день я в первый раз увидела Сирила. Он плыл на паруснике вдоль берега — у
нашей бухточки парусник перевернулся. Я помогла ему выудить его пожитки, мы оба
хохотали, и я узнала, что зовут его Сирил, он учится на юридическом факультете и
проводит каникулы с матерью на соседней вилле. У него было лицо типичного южанина,
смуглое, открытое, и в выражении что-то спокойное и покровительственное, что мне
понравилось. Вообще-то я сторонилась студентов университета, грубых, поглощенных
собой и еще более того — собственной молодостью: они видели в ней источник
драматических переживаний или повод для скуки. Я не любила молодежь. Мне куда
больше нравились приятели отца, сорокалетние мужчины, которые обращались ко мне с
умиленной галантностью, в их обхождении сквозила нежность одновременно отца и
любовника. Но Сирил мне понравился. Он был рослый, временами красивый, и его
красота располагала к себе. Хотя я не разделяла отвращения моего отца к физическому
уродству, отвращения, которое зачастую побуждало нас проводить время в обществе
глупцов, все-таки в присутствии людей, лишенных всякой внешней привлекательности, я
испытывала какую-то неловкость, отчужденность; их смирение перед тем, что они не
могут нравиться, представлялось мне каким-то постыдным недугом. Ведь все мы
добиваемся только одного — нравиться. Я по сей день не знаю, что кроется за этой
жаждой побед — избыток жизненных сил или смутная, неосознанная потребность
преодолеть неуверенность в себе и самоутвердиться.