Page 52 - Здравствуй грусть

А потом упавшим голосом повторял только: «Да, да. Где? Да, да». Я тоже встала, во мне
зашевелился страх. Я смотрела на отца, на то, как он машинально проводит рукой по
лицу. Наконец он осторожно положил трубку и повернулся ко мне.
— Случилось несчастье, — сказал он, — ее машина разбилась на дороге в Эстерель. Они
не сразу узнали ее адрес! Позвонили в Париж, а там им дали здешний телефон…
Он говорил машинально, на одной ноте, я не осмеливалась его перебить.
— Катастрофа произошла в самом опасном месте. Там как будто это уже не первый
случай… Машина упала с пятидесятиметровой высоты. Было бы чудом, если бы она
осталась жива…

Остаток этой ночи вспоминается мне как в каком-то кошмаре. Дорога, освещенная
фарами, застывшее лицо отца, двери больницы… Отец не разрешил мне посмотреть на
нее. Я сидела на скамье в приемном покое и глядела на литографию с видом Венеции. Я
ни о чем не думала. Сестра рассказала мне, что с начала лета это уже шестая
катастрофа в этом самом месте. Отец не возвращался.

И я подумала, что снова — даже в том, как она умерла, — Анна оказалась не такой, как
мы. Вздумай мы с отцом покончить с собой — если предположить, что у нас хватило бы
на это мужества, — мы пустили бы себе пулю в лоб и при этом оставили бы записку с
объяснением, чтобы навсегда лишить виновных сна и покоя. Но Анна сделала нам
царский подарок — предоставила великолепную возможность верить в несчастный
случай: опасное место, а у нее неустойчивая машина… И мы по слабости характера
вскоре примем этот подарок. Да и вообще, если я говорю сегодня о самоубийстве, это
довольно-таки романтично с моей стороны. Разве можно покончить с собой из-за таких
людей, как мы с отцом, из-за людей, которым никто не нужен — ни живой, ни мертвый.
Впрочем, мы с отцом никогда и не называли это иначе как несчастным случаем.

На другой день часов около трех мы вернулись домой. Эльза с Сирилом ждали нас, сидя
на ступеньках лестницы. Они поднялись нам навстречу — две нелепые, позабытые
фигуры: ни тот, ни другая не знали Анну и не любили ее. Вот они стоят с их ничтожными
любовными переживаниями, в двойном соблазне своей красоты, в смущении. Сирил
шагнул ко мне, положил руку мне на плечо. Я посмотрела на него — я никогда его не
любила. Он казался мне славным, привлекательным, я любила наслаждение, которое он
мне дарил, но он мне не нужен. Я скоро уеду, прочь от этого дома, от этого юноши, от
этого лета. Рядом стоял отец, он взял меня под руку, и мы вошли в дом.

Дома был жакет Анны, ее цветы, ее комната, запах ее духов. Отец закрыл ставни, вынул
из холодильника бутылку и два стакана. Это было единственное доступное нам
утешение. Наши покаяные письма все еще валялись на столе. Я смахнула их, они плавно
опустились на пол. Отец, направлявшийся ко мне с полным стаканом в руке,
поколебался, потом обошел их стороной. Это движение показалось мне символическим,
с отпечатком дурного вкуса. Я взяла стакан обеими руками и залпом его осушила.
Комната была погружена в полумрак, у окна маячила тень отца. О берег плескалось
море.