Page 176 - Золотой телёнок

да по Казанке сизый селезень плывет”. Когда пришло время подхватить припев, Остап
по-капельмейстерски взмахнул руками и топнул ногой, но грозного хорового крика не
последовало. Одна лишь Лида Писаревская по застенчивости пискнула: “Сергей поп,
Сергей поп1”, но тут же осеклась и выбежала.
Дружба гибла на глазах. Скоро в купе осталась только добрая и отзывчивая девушка в
гимнастических туфлях.
— Куда это все убежали? — спросил Бендер.

— В самом деле, — прошептала девушка, — надо узнать.
Она проворно бросилась к двери, но несчатный миллионер схватил ее за руку.

— Я пошутил, — забормотал он, — я трудящийся. Я дирижер симфонического оркестра!..
Я сын лейтенанта Шмидта!.. Мой папа турецко-подданный. Верьте мне!..

— Пустите! — шептала девушка. Великий комбинатор остался один. Купе тряслось и
скрипело. Ложечки поворачивались в пустых стаканах, и все чайное стадо потихоньку
сползало на край столика. В дверях показался проводник, прижимая подбородком
стопку одеял и простынь.
ГЛАВА XXXV. ЕГО ЛЮБИЛИ ДОМАШНИЕ ХОЗЯЙКИ, ДОМАШНИЕ РАБОТНИЦЫ,
ВДОВЫ И ДАЖЕ ОДНА ЖЕНЩИНА-ЗУБНОЙ ТЕХНИК
В Черноморске гремели крыши и по улицам гуляли сквозняки. Силою неожиданно
напавшего на город северо-восточного ветра нежное бабье лето было загнано к
мусорным ящикам, желобам и выступам домов. Там оно помирало среди обугленных
кленовых листьев и разорванных трамвайных билетов. Холодные хризантемы тонули в
мисках цветочниц. Хлопали зеленые ставни закрытых квасных будок. Голуби говорили
“умру, умру”. Воробьи согревались, клюя горячий навоз. Черноморцы брели против
ветра, опустив головы, как быки. Хуже всех пришлось пикейным жилетам. Ветер срывал
с них канотье и панамские шляпы и катил их по паркетной мостовой вниз, к бульвару.
Старики бежали за ними, задыхаясь и негодуя. Тротуарные вихри мчали самих
преследователей так сильно, что они иной раз перегоняли свои головные уборы и
приходили в себя только приткнувшись к мокрым ногам бронзовой фигуры
екатерининского вельможи, стоявшего посреди площади.

“Антилопа” на своей стоянке издавала корабельные скрипы. Если раньше машина
Козлевича вызывала веселое недоумение, то сейчас она внушала жалость: левое заднее
крыло было подвязано канатом, порядочная часть ветрового стекла была заменена
фанерой, и вместо утерянной при катастрофе резиновой груши с “матчишем” висел на
веревочке никелированный председательский колокольчик. Даже рулевое колесо, на
котором покоились честные руки Адама Казимировича, несколько свернулось в сторону.
На тротуаре, рядом с “Антилопой”, стоял великий комбинатор. Облокотившись о борт
машины, он говорил:

— Я обманул вас, Адам. Я не могу подарить вам ни “изотта-фраскини”, ни “линкольна”,
ни “бьюика”, ни даже “форда”. Я не могу купить новой машины. Государство не считает
меня покупателем. Я частное лицо. Единственно, что можно было бы приобрести по
объявлению в газете, — это такую же рухлядь, как наша “Антилопа”.

— Почему же, — возразил Козлевич, — мой “лорендитрих” — добрая машина. Вот если
бы еще подержанный маслопроводный шланг, не нужно мне тогда никаких “бьюиков”.

— Шланг я вам привез, — сказал Остап, — вот он. И это единственное, дорогой Адам,
чем я могу помочь вам по части механизации транспорта.
Козлевич очень обрадовался шлангу, долго вертел его в руках и тут же стал
прилаживать. Остап толкнул колокольчик, который издал заседательский звон, и горячо
начал:

— Вы знаете, Адам, новость — на каждого гражданина давит столб воздуха силою в
двести четырнадцать кило!
— Нет, - сказал Козлевич, - а что?