Page 6 - Ночь перед Рождеством

наилучшего.

— Зачем ты пришёл сюда? — так начала говорить Оксана. — Разве хочется, чтобы выгнала
за дверь лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам. Вмиг пронюхаете, когда отцов нет
дома. О, я знаю вас! Что, сундук мой готов?

— Будет готов, моё серденько, после праздника будет готов. Если бы ты знала, сколько
возился около него: две ночи не выходил из кузницы; зато ни у одной поповны не будет
такого сундука. Железо на оковку положил такое, какого не клал на сотникову таратайку,
когда ходил на работу в Полтаву. А как будет расписан! Хоть весь околоток выходи своими
беленькими ножками, не найдёшь такого! По всему полю будут раскиданы красные и синие
цветы. Гореть будет, как жар. Не сердись же на меня! Позволь хоть поговорить, хоть
поглядеть на тебя!

— Кто ж тебе запрещает, говори и гляди!

Тут села она на лавку и снова взглянула в зеркало и стала поправлять на голове свои косы.
Взглянула на шею, на новую сорочку, вышитую шёлком, и тонкое чувство самодовольствия
выразилось на устах, на свежих ланитах[24]и отсветилось в очах.

— Позволь и мне сесть возле тебя! — сказал кузнец.

— Садись, — проговорила Оксана, сохраняя в устах и в довольных очах то же самое чувство.

— Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя! — произнёс ободрённый кузнец и
прижал её к себе в намерении схватить поцелуй; но Оксана отклонила свои щёки,
находившиеся уже на неприметном расстоянии от губ кузнеца, и оттолкнула его.

— Чего тебе ещё хочется? Ему когда мёд, так и ложка нужна! Поди прочь, у тебя руки жёстче
железа. Да и сам ты пахнешь дымом. Я думаю, меня всю обмарал сажею.

Тут она поднесла зеркало и снова начала перед ним охорашиваться.

«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей всё игрушки; а я стою
перед нею как дурак и очей не свожу с неё. И всё бы стоял перед нею, и век бы не сводил с
неё очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы узнать, что у неё на сердце, кого она любит!
Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за
грустью не вижу света; а я её так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет
никогда любить».

— Правда ли, что твоя мать ведьма? — произнесла Оксана и засмеялась; и кузнец
почувствовал, что внутри его всё засмеялось. Смех этот как будто разом отозвался в сердце
и в тихо встрепенувших жилах, и за всем тем досада запала в его душу, что он не во власти
расцеловать так приятно засмеявшееся лицо.

— Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и всё, что ни есть дорогого на свете. Если б
меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моём
царстве, всё отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать
серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни
золотой кузницы, ни всего твоего царства. Дай мне лучше мою Оксану!»

— Видишь, какой ты! Только отец мой сам не промах. Увидишь, когда он не женится на твоей
матери, — проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана. — Однако ж дивчата не приходят…
Что б это значило? Давно уже пора колядовать. Мне становится скучно.

— Бог с ними, моя красавица!

Page 6/37