Page 8 - Ночь перед Рождеством

запаскою, а сверх её синюю юбку, на которой сзади нашиты были золотые усы, и станет
прямо близ правого крылоса, то дьяк уже верно закашливался и прищуривал невольно в ту
сторону глаза; голова гладил усы, заматывал за ухо оселедец[27] и говорил стоявшему близ
его соседу: «Эх, добрая баба! чёрт-баба!»

Солоха кланялась каждому, и каждый думал, что она кланяется ему одному. Но охотник
мешаться в чужие дела тотчас бы заметил, что Солоха была приветливее всего с козаком
Чубом. Чуб был вдов. Восемь скирд хлеба всегда стояли перед его хатою. Две пары дюжих
волов всякий раз высовывали свои головы из плетёного сарая на улицу и мычали, когда
завидывали шедшую куму — корову, или дядю — толстого быка. Бородатый козёл взбирался
на самую крышу и дребезжал оттуда резким голосом, как городничий, дразня выступавших по
двору индеек и оборачиваяся задом, когда завидывал своих неприятелей, мальчишек,
издевавшихся над его бородою. В сундуках у Чуба водилось много полотна, жупанов и
старинных кунтушей[28] с золотыми галунами: покойная жена его была щеголиха. В огороде,
кроме маку, капусты, подсолнечников, засевалось ещё каждый год две нивы табаку. Всё это
Солоха находила не лишним присоединить к своему хозяйству, заранее размышляя о том,
какой оно примет порядок, когда перейдёт в её руки, и удвоивала благосклонность к старому
Чубу. А чтобы каким- нибудь образом сын её Вакула не подъехал к его дочери и не успел
прибрать всего себе, и тогда бы наверно не допустил её мешаться ни во что, она прибегнула
к обыкновенному средству всех сорокалетних кумушек: ссорить как можно чаще Чуба с
кузнецом. Может быть, эти самые хитрости и сметливость её были виною, что кое-где начали
поговаривать старухи, особливо когда выпивали где-нибудь на весёлой сходке лишнее, что
Солоха точно ведьма; что парубок Кизяколупенко видел у неё сзади хвост величиною не
более бабьего веретена; что она ещё в позапрошлый четверг чёрною кошкою перебежала
дорогу; что к попадье раз прибежала свинья, закричала петухом, надела на голову шапку
отца Кондрата и убежала назад.

Случилось, что тогда, когда старушки толковали об этом, пришёл какой-то коровий пастух
Тымиш Коростявый. Он не преминул рассказать, как летом, перед самою Петровкою[29],
когда он лёг спать в хлеву, подмостивши под голову солому, видел собственными глазами,
что ведьма, с распущенною косою, в одной рубашке, начала доить коров, а он не мог
пошевельнуться, так был околдован; подоивши коров, она пришла к нему и помазала его
губы чем-то таким гадким, что он плевал после того целый день. Но всё это что-то
сомнительно, потому что один только сорочинский заседатель может увидеть ведьму. И
оттого все именитые козаки махали руками, когда слышали такие речи. «Брешут сучьи бабы!»
— бывал обыкновенный ответ их.

Вылезши из печки и оправившись, Солоха, как добрая хозяйка, начала убирать и ставить всё
к своему месту, но мешков не тронула: «Это Вакула принёс, пусть же сам и вынесет!» Чёрт
между тем, когда ещё влетал в трубу, как-то нечаянно оборотившись, увидел Чуба об руку с
кумом, уже далеко от избы. Вмиг вылетел он из печки, перебежал им дорогу и начал
разрывать со всех сторон кучи замёрзшего снега. Поднялась метель. В воздухе забелело.
Снег метался взад и вперёд сетью и угрожал залепить глаза, рот и уши пешеходам. А чёрт
улетел снова в трубу, в твёрдой уверенности, что Чуб возвратится вместе с кумом назад,
застанет кузнеца и отпотчует его так, что он долго будет не в силах взять в руки кисть и
малевать обидные карикатуры.

* * *

В самом деле, едва только поднялась метель и ветер стал резать прямо в глаза, как Чуб уже
изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на голову капелюхи[30], угощал побранками себя,
чёрта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся
метели. До дьяка ещё оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли.

Page 8/37