Page 37 - Повести Белкина

представлено общему мнению в самом ложном виде. Сии столь

оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные, от природы
услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести
и не слишком сребролюбивые. Из их разговоров (коими некстати
пренебрегают господа проезжающие) можно почерпнуть много
любопытного и поучительного. Что касается до меня, то, признаюсь, я
предпочитаю их беседу речам какого-нибудь чиновника 6-го класса,
следующего по казенной надобности.
Легко можно догадаться, что есть у меня приятели из почтенного
сословия смотрителей. В самом деле, память одного из них мне
драгоценна. Обстоятельства некогда сблизили нас, и об нем-то намерен я
теперь побеседовать с любезными читателями.
В 1816 году, в мае месяце, случилось мне проезжать через ***скую
губернию, по тракту, ныне уничтоженному. Находился я в мелком чине,
ехал на перекладных и платил прогоны за две лошади. Вследствие сего
смотрители со мною не церемонились, и часто бирал я с бою то, что, во
мнении моем, следовало мне по праву. Будучи молод и вспыльчив, я

негодовал на низость и малодушие смотрителя, когда сей последний
отдавал приготовленную мне тройку под коляску чиновного барина. Столь
же долго не мог я привыкнуть и к тому, чтоб разборчивый холоп обносил
меня блюдом на губернаторском обеде. Ныне то и другое кажется мне в
порядке вещей. В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо
общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое,
например: ум ума почитай? Какие возникли бы споры! и слуги с кого бы
начинали кушанье подавать? Но обращаюсь к моей повести.
День был жаркий. В трех верстах от станции *** стало накрапывать, и
через минуту проливной дождь вымочил меня до последней нитки. По
приезде на станцию первая забота была поскорее переодеться, вторая
спросить себе чаю. «Эй, Дуня! – закричал смотритель, – поставь самовар
да сходи за сливками». При сих словах вышла из-за перегородки девочка

лет четырнадцати и побежала в сени. Красота ее меня поразила. «Это твоя
дочка?» – спросил я смотрителя. «Дочка-с, – отвечал он с видом довольного
самолюбия, – да такая разумная, такая проворная, вся в покойницу мать».
Тут он принялся переписывать мою подорожную, а я занялся
рассмотрением картинок, украшавших его смиренную, но опрятную
обитель. Они изображали историю блудного сына. В первой почтенный
старик в колпаке и шлафорке отпускает беспокойного юношу, который
поспешно принимает его благословение и мешок с деньгами. В другой
яркими чертами изображено развратное поведение молодого человека: он