Page 13 - Севастопольские рассказы

тысяч против 20 тысяч? Отчего не 20 против 20-ти? Отчего не один против одного? Никак
одно не логичнее другого. Последнее, напротив, гораздо логичнее, потому что человечнее.
Одно из двух: или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то
они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать. —

2.

В осажденном городе Севастополе, на бульваре, около павильона играла полковая музыка, и
толпы военного народа и женщин празднично двигались по дорожкам. Светлое весеннее
солнце взошло с утра над английскими работами, перешло на бастионы, потом на город, – на
Николаевскую казарму и, одинаково радостно светя для всех, теперь спускалось к далекому
синему морю, которое, мерно колыхаясь, светилось серебряным блеском.

Высокий, немного сутуловатый пехотный офицер, натягивая на руку не совсем белую, но
опрятную перчатку, вышел из калитки одного из маленьких матросских домиков,
нагороженных на левой стороне Морской улицы, и, задумчиво глядя себе под ноги,
направился в гору к бульвару. Выражение некрасивого с низким лбом лица этого офицера
изобличало тупость умственных способностей, но притом рассудительность, честность и
склонность к порядочности. Он был дурно сложен – длинноног, неловок и как будто стыдлив в
движениях. На нем была незатасканная фуражка, тонкая, немного странного лиловатого
цвета шинель, из-под борта которой виднелась золотая цепочка часов; панталоны со
штрипками и чистые, блестящие, хотя и с немного стоптанными в разные стороны каблуками,
опойковые сапоги, но не столько по этим вещам, которые не встречаются обыкновенно у
пехотного офицера, сколько по общему выражению его персоны, опытный военный глаз сразу
отличал в нем не совсем обыкновенного пехотного офицера, а немного повыше. Он должен
был быть или немец, ежели бы не изобличали черты лица его чисто русское происхождение,
или адъютант, или квартермистр полковой (но тогда бы у него были шпоры), или офицер на
время кампании перешедший из кавалерии, а может и из гвардии. Он действительно был
перешедший из кавалерии, и в настоящую минуту, поднимаясь к бульвару, думал о письме,
которое сейчас получил от бывшего товарища, теперь отставного, помещика Т. губернии, и
жены его, бледной голубоглазой Наташи, своей большой приятельницы. Он вспоминал одно
место письма, в котором товарищ пишет:

«Когда приносят нам «Инвалид», то

Пупка (так отставной улан называл жену свою) бросается опрометью в переднюю, хватает
газеты и бежит с ними на

эс в

беседку ,

в гостиную (в которой, помнишь, как славно мы проводили с тобой зимние вечера, когда полк
стоял у нас в городе), и с таким жаром читает

ваши геройские подвиги, что ты себе представить не можешь. Она часто про тебя говорит:
Вот Михайлов! говорит она, так это

душка человек – я готова расцеловать его, когда увижу – он

сражается на бастионах и непременно получит Георгиевский крест, и про него в газетах
напишут и т. д. и т. д., так что я решительно начинаю ревновать к тебе». – В другом месте он

Page 13/326