Page 16 - Севастопольские рассказы

хотя уважает немного, для штабс-капитана Михайлова адъютант Калугин

аристократ , потому что он адъютант и на «ты» с другим адъютантом; и за это он не совсем
хорошо расположен к нему, хотя и боится его. Для адъютанта Калугина граф Нордов

аристократ , и он его всегда ругает и презирает в душе за то, что он флигель-адъютант.
Ужасное слово

аристократ . Зачем подпоручик Зобов так принужденно смеется, проходя мимо своего
товарища, который сидит с штаб-офицером? Чтобы доказать этим, что, хотя он и не

аристократ , но всё-таки ничуть не хуже их. Зачем штаб-офицер говорит таким слабым
лениво-грустным голосом? Чтоб доказать своему собеседнику, что он

аристократ и очень милостив, разговаривая с подпоручиком. Зачем юнкер так размахивает
руками и подмигивает, идя за барыней, которую он в первый раз видит и к которой он ни за
что не решится подойти? Чтоб показать всем офицерам, что несмотря на то, что он им шапку
снимает, он всё-таки аристократ, и ему очень весело. Зачем артиллерийский капитан так
грубо обошелся с добродушным ординарцем? Чтобы доказать всем, что он никогда не
заискивает и в

аристократах не нуждается и т. д. и т. д. и т. д.

Тщеславие, тщеславие и тщеславие везде – даже на краю гроба и между людьми, готовыми к
смерти из-за высокого убеждения. Тщеславие! Должно быть, оно есть характеристическая
черта и особенная болезнь нашего века. Отчего между прежними людьми не слышно было об
этой страсти, как об оспе или холере? Отчего в наш век есть только три рода людей: одних –
принимающих начало тщеславия, как факт необходимо существующий, поэтому
справедливый, и свободно подчиняющихся ему; других – принимающих его, как несчастное,
но непреодолимое условие, и третьих – бессознательно, рабски действующих под его
влиянием? Отчего Гомеры и Шекспиры говорили про любовь, про славу и про страдания, а
литература нашего века есть только бесконечная повесть «Снобсов» и «Тщеславия»?

Штабс-капитан Михайлов два раза в нерешительности прошел мимо кружка

своих аристократов, в третий раз сделал усилие над собой и подошел к ним. Кружок этот
составляли четыре офицера: адъютант Калугин, знакомый Михайлова, адъютант князь
Гальцин, бывший даже немножко аристократом для самого Калугина, подполковник
Нефердов, один из так называемых 122-х светских людей, поступивших на службу из
отставки под влиянием отчасти патриотизма, отчасти честолюбия и, главное, того, что

все это делали; старый клубный московский холостяк, здесь присоединившийся к партии
недовольных, ничего не делающих, ничего не понимающих и осуждающих все распоряжения
начальства, и ротмистр Праскухин, тоже один из 122-х героев. – К счастью Михайлова,
Калугин был в прекрасном расположении духа (генерал только-что поговорил с ним весьма
доверенно, и князь Гальцин, приехав из Петербурга, остановился у него) – он счел не
унизительным подать руку штабс-капитану Михайлову, чего не решился однако сделать
Праскухин, весьма часто встречавшийся на бастионе с Михайловым, неоднократно пивший
его вино и водку и даже должный ему по преферансу 12 руб. с полтиной. Не зная еще
хорошенько князя Гальцина, ему не хотелось изобличить перед ним свое знакомство с
простым пехотным штабс-капитаном; он слегка поклонился ему.

– Что, капитан, – сказал Калугин, – когда опять на баксиончик? Помните, как мы с вами
встретились на Шварцовском редуте – жарко было? а?

– Да, жарко, – сказал Михайлов, с прискорбием вспоминая о том, какая у него была

Page 16/326