Page 8 - Севастопольские рассказы

«Что значат смерть и страдание такого ничтожного червяка, как я, в сравнении с столькими
смертями и столькими страданиями?» Но вид чистого неба, блестящего солнца, красивого
города, отворенной церкви и движущегося по разным направлениям военного люда скоро
приведет ваш дух в нормальное состояние легкомыслия, маленьких забот и увлечения одним
настоящим.

Навстречу попадутся вам, может быть, из церкви похороны какого-нибудь офицера, с
розовым гробом и музыкой и развевающимися хоругвями; до слуха вашего долетят, может
быть, звуки стрельбы с бастионов, но это не наведет вас на прежние мысли; похороны
покажутся вам весьма красивым воинственным зрелищем, звуки – весьма красивыми
воинственными звуками, и вы не соедините ни с этим зрелищем, ни с этими звуками мысли
ясной, перенесенной на себя, о страданиях и смерти, как вы это сделали на перевязочном
пункте.

Пройдя церковь и баррикаду, вы войдете в самую оживленную внутреннею жизнью часть
города. С обеих сторон вывески лавок, трактиров; купцы, женщины в шляпках и платочках,
щеголеватые офицеры, – всё говорит вам о твердости духа, самоуверенности, безопасности
жителей.

Зайдите в трактир направо, ежели вы хотите послушать толки моряков и офицеров: там уж
верно идут рассказы про нынешнюю ночь, про Феньку, про дело 24-го, про то, как дорого и
нехорошо подают котлетки, и про то, как убит тот-то и тот-то товарищ.

– Чорт возьми, как нынче у нас плохо! – говорит басом белобрысенький, безусый морской
офицерик в зеленом вязаном шарфе.

– Где у нас? – спрашивает его другой.

– На 4-м бастионе, – отвечает молоденький офицер, и вы непременно с б?льшим вниманием
и даже некоторым уважением посмотрите на белобрысенького офицера при словах: «на 4-м
бастионе». Его слишком большая развязность, размахивание руками, громкий смех и голос,
казавшиеся вам нахальством, покажутся вам тем особенным бретерским настроением духа,
которое приобретают иные очень молодые люди после опасности; но всё-таки вы подумаете,
что он станет вам рассказывать, как плохо на 4-м бастионе от бомб и пуль: ничуть не бывало!
плохо оттого, что грязно. «Пройти на батарею нельзя», скажет он, показывая на сапоги, выше
икор покрытые грязью. «А у меня нынче лучшего комендора убили, прямо в лоб влепило»,
скажет другой. «Кого это? Митюхина?» – «Нет… Да что, дадут ли мне телятины? Вот канальи!
– прибавит он к трактирному слуге. – Не Митюхина, а Абросимова. Молодец такой – в шести
вылазках был».

На другом углу стола, за тарелками котлет с горошком и бутылкой кислого крымского вина,
называемого «бордо», сидят два пехотных офицера: один молодой, с красным воротником и
с двумя звездочками на шинели, рассказывает другому, старому, с черным воротником и без
звездочек, про альминское дело. Первый уже немного выпил, и по остановкам, которые
бывают в его рассказе, по нерешительному взгляду, выражающему сомнение в том, что ему
верят, и главное, что слишком велика роль, которую он играл во всем этом, и слишком всё
страшно, заметно, что он сильно отклоняется от строгого повествования истины. Но вам не
до этих рассказов, которые вы долго еще будете слушать во всех углах России: вы хотите
скорее итти на бастионы, именно на 4-й, про который вам так много и так различно
рассказывали. Когда кто-нибудь говорит, что он был на 4-м бастионе, он говорит это с
особенным удовольствием и гордостью; когда кто говорит: «я иду на 4-й бастион»,
непременно заметно в нем маленькое волнение или слишком большое равнодушие; когда
хотят подшутить над кем-нибудь, говорят: «тебя бы поставить на 4-й бастион»; когда
встречают носилки и спрашивают: «откуда?» большей частью отвечают: «с 4-го бастиона».
Вообще же существуют два совершенно различные мнения про этот страшный бастион: тех,

Page 8/326