Page 6 - Севастопольские рассказы

– Ты куда ранен? – спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого, исхудалого
солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто
приглашает подойти к себе. Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме
глубокого сочувствия, внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто
перенес их.

– В ногу, – отвечает солдат; – но в это самое время вы сами замечаете по складкам одеяла,
что у него ноги нет выше колена. – Слава Богу теперь, – прибавляет он: – на выписку хочу.

– А давно ты уже ранен?

– Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!

– Что же, болит у тебя теперь?

– Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когда погода, а то ничего.

– Как же ты это был ранен?

– На 5-м баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навел пушку, стал
отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как

он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет.

– Неужели больно не было в эту первую минуту?

– Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.

– Ну, а потом?

– И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как будто. Оно первое дело,
ваше благородие,

не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Всё больше оттого, что думает человек.

В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье, повязанная черным
платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и начинает рассказывать про него, про
его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели, про то, как,
бывши ранен, остановил носилки, с тем чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как
великие князья говорили с ним и пожаловали ему 25 рублей, и как он сказал им, что он опять
хочет на бастион, с тем, чтобы учить молодых, ежели уже сам работать не может. Говоря всё
это одним духом, женщина эта смотрит то на вас, то на матроса, который, отвернувшись и как
будто не слушая ее, щиплет у себя на подушке корпию, и глаза ее блестят каким-то
особенным восторгом.

– Это хозяйка моя, ваше благородие! – замечает вам матрос с таким выражением, как будто
извиняется за нее перед вами, как будто говорит: «уж вы ее извините. Известно, бабье дело –
глупые слова говорит».

Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то совестно за
самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы
выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми,
которые приходят вам в голову, – и вы молча склоняетесь перед этим молчаливым,
бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным
достоинством.

– Ну, дай Бог тебе поскорее поправиться, – говорите вы ему и останавливаетесь перед

Page 6/326