Page 43 - Аленушкины сказки

только привычные люди. Дроворубы возвращались в балаган, как пьяные, – до того они
выматывали себе руки и спину. Углевозы маялись дорогой, особенно в морозы, когда
холодом жгло лицо. А всего хуже было жить в курных, всегда темных балаганах, да и еда
была самая плохая: черный хлеб да что-нибудь горячее на придачу, большею частью – каша.
Где же мужикам стряпню разводить!

– Уж и жизнь только, – ворчал солдат Акинтич, отвыкший за время своей солдатчины от
тяжелой куренной работы. – Брошу все и уйду куда глаза глядят. Главная причина, что нет
бани… Весь точно из трубы сейчас вылез!..

Все куренные мечтали о бане и завидовали каждому, кто отправлялся в деревню, – поехал,
значит, и в бане побывает. Ездили по очереди, а в целую зиму другому придется побывать
всего два раза.

Пимка прожил всего несколько дней в курене, и его страшно потянуло домой. Очень уж
тяжело было жить в лесу, и мальчик совершенно был согласен с дядей Акинтичем, что надо
отсюда уходить куда глаза глядят. Пимка даже всплакнул потихоньку ото всех. III

Самое тяжелое время были праздники. Конечно, можно было съездить в Шалайку «на
обыдёнку», но все жалели маять напрасно лошадей. Взад и вперед нужно было сделать
верст шестьдесят, да еще плохой лесной дорогой.

В праздник работать грешно, и все убивали время как-нибудь. Сидеть днем по темным
балаганам было тошно, и все собирались «на улице». Разведут громадный костер,
рассядутся кругом и балагурят. Первым человеком на этих беседах, конечно, был Акинтич,
которого солдатом гоняли до Москвы. Все остальные дальше Боровского завода не бывали.
Акинтич и сам любил рассказать разную побывальщинку.

– Ты только, пожалуйста, не ври, солдат, – упрашивали куренные мужики.

– Чего мне врать-то? Вы ничего не видали, вот вам и кажется, что все удивительно…
Возьмите теперь хоть пароход – во какая махинища! Народу на нем едет человек с тыщу, а
он еще за собой не одну барку волокет. Всю Шалайку свезет зараз… А то теперь чугунка. Ну,
эта еще помудренее: как свистнет – и полетела. Тоже волокет народу видимо-невидимо и
кладь всякую. Сидишь себе, как в избе, и в окошечко поглядываешь, тоже как в избе. Не
успел оглянуться, а она уж опять свистнула, – значит, приехали. Теперь вот ежели бы до
Боровского завода наладить чугунку – в один бы час с куреня махнули туда, а теперь вы с
углем ползете все шесть часов, да сколько дорогой намаетесь.

– Ах, солдат, врешь…

– Ну, как же я с вами разговаривать буду, ежели вы ничего не понимаете?

И Пимке тоже казалось, что солдат врет, особенно когда рассказывает, как живут в разных
городах. Пимке казалось, что все люди должны рубить дрова и делать уголь, а тут вдруг
каменные дома, каменные церкви, пароходы, чугунки и прочие чудеса. Куренные мужики
иногда для шутки начинали высмеивать солдата:

– Может, ты, солдат, и по небу летал? Чего тебе стоит соврать-то?

Акинтич свирепел и начинал ругаться. Он ужасно смешно сердился, и все хохотали.

– Уйду я от вас, вот и конец тому делу! Надоело мне с вами в темноте жить… Уйду в город и
поступлю дворником к купцу. Работа самая легкая: подмел двор, принес дров, почистил
лошадь – вот и все. В баню хоть каждый день ходи… Одежа на тебе вся чистая, а еда до
отвалу. Щи подадут – жиру не продуешь; кашу подадут – ложка стоит, точно гвоздь в стену

Page 43/103