Page 8 - Домой

Николай Дмитриевич Телешов: «Домой» 8

V

Свечерело… Ливший с полудня дождь пронизал до костей Семку и Неизвестного.
– Иди, брат, иди, – подбадривал старик. – Поспешай. А то двинет, это, осень-то взаправду,
по-настоящему, а мы с тобой еще до гор не дошли. Что ж тогда? Пропадать нужно.
– Иду, дедушка.
– И то запоздали… Как бы холод, боюсь, не ударил… А то беда!
Семка, несмотря на усталость, чувствовал себя хорошо. Встреча с попутчиком его
радовала и бодрила. Он был спокоен, что теперь уж не собьется с дороги и что дедушка
приведет его куда нужно; да и поговорить было приятно: а дедушка все время рассказывал про
Сибирь, где копают золото, говорил об острогах, о воле, о суровой сибирской зиме и о зеленой
весенней травке, которая так и манит человека домой, так и не дает ему покоя ни днем, ни
ночью.
– А что, дедушка, мы уж много прошли? – спрашивал Семка.
– Видишь, – голодней стало: значит, к Расеи подвигаемся. А за горы перевалим – там еще
голодней будет: потому и говорю: поспешай! В Расеи деньгу любят, а у нас с тобой этого
самого нету, ну, и ночуй, где хочешь, и ешь, что знаешь. Сибирь, брат, добрая!.. Только
добро-то ее нам не по вкусу… не по зубам. Поспешай, паренек, поспешай!
В стороне от проезжей дороги остановился обоз. Было темно и холодно, и красное пламя
костров приветливо манило путников. Распряженные лошади в потемках бродили по поляне,
пощипывая вялую осеннюю траву: воза стояли с поднятыми кверху оглоблями, а мужики,
разведя огонь, грелись и варили ужин.
– Дозвольте погреться, приятели!.. – сказал Неизвестный, подходя к костру.
– Садись, – ответили равнодушные голоса.
Старик подсел и протянул к огню руку. Семка тоже приблизился. Промокшее платье
вскоре согрелось, и по спине пробежала приятная дрожь.
– Откуда идете? – спросил кто-то из мужиков, вглядываясь в лицо Неизвестному.
– Издали идем. К домам пробираемся.
– Паренек-то твой, что ли?
– Нет, встречный. Переселенский он-то… Сиротой остался.
– Вишь ты, промок сердешный!
На Семку все обратили внимание. Он сидел возле самого костра и, ежась, глядел как горят
и корчатся в огне сучья, как тянется по ветру белый дым, как пенится и шипит в котелке варево.
– Сирота, стало-быть? – спросили мужики и опять стали смотреть на Семку.
Потом начали разговаривать о хлебе и о работе; потом, когда поспела еда, принялись за
ужин.
– Ешь, несчастненький, ешь, – угощали Семку. – А то, вишь, зазяб.
Семка наелся и прилег отдохнуть. После горячей пищи ему было приятно поваляться
возле огня. Сучья весело трещали; пахло дымом и свежею корою, – совсем так же, как бывало в
Белом. Только если б это было дома, он накопал бы сейчас картошки и бросил бы в огонь. И
Семке вспоминался обуглившийся картофель, который и пахнет, и руки жжет, и на зубах
хрустит.
Над головою Семки светились звезды, такие же ясные, частые, как в Белом, – и ему
хотелось думать, что Белое теперь где-нибудь близко… Ноги его ныли от усталости, земля
холодила бок и спину, а костер так хорошо пригревал ему лицо и грудь, и коленки.
Мужики все еще о чем-то разговаривали; дедушка тоже разговаривал с ними. Семка
слышал его голос: «Трудно, приятели, трудно»… И мужики говорили тоже, что «трудно».
Потом голоса их стали глуше и тише, точно зажужжали пчелы… Потом поплыли перед Семкой
красные круги, потом разлилась широкая холодная река, а за рекой показалось Белое… Семка
хотел броситься к нему вплавь, но Неизвестный поймал его за ногу и сказал: «Трудно!
трудно!..»
Потом опять завертелись красные и зеленые круги, – и все перемешалось…
Семка спал, как убитый.