Page 21 - Евпатий Коловрат

ним перед алтарем. Смуглолицый и кудрявый, с горячими беглыми глазами, давно привлекал
ее взор Истома. Она не раз ловила его взгляды на себе.

Истома слыл в Чернигове удальцом, плясал на гулянках, не хмелел от многочисленных
ковшей, старые воины говорили о его боевой удали и сулили ему славу.

Если бы спросил ее князь-батюшка, она дала бы Истоме согласие…

Но седой, могучий Ополоница поколебал ее девичьи мечты. Раскрывая перед ней дары
далекой Рязани — дивные меха, янтарные бусы и жемчужные кокошники, — Ополоница
заставил ее затрепетать при мысли, что богатый немереный край Руси будет ей подвластен,
что рядом с князем мужем она станет судить и рядить, печись о славе Рязани, что кони ее
детей напьются из Волги-реки и из Белоозера…

Истома вдруг потускнел в ее глазах, стал маленьким, она словно парила над ним, еле
замечая его…

Евпраксия глубоко вздохнула, прощаясь с привязанностями своего девичьего детства,
плененная дивным сказанием Ополоницы о градах и селениях по реке Оке, о дремучих
темных лесах, о дубравах и голубых озерах, о стругах, что плывут под стены Рязани с
Волхова, из-под Великого Новгорода.

Мыслями об этом она была полна все дни, пока собирали ее поезд к неведомому жениху.

Когда узнала Евпраксия, что идет с ней послом боярин Истома, она смутилась и первое
мгновенье хотела просить отца отменить свой приговор: пусть ничто не манит ее назад, пусть
с девичеством все будет покончено. Но вскоре изменила свое намерение княжна: пусть
поедет с ней боярин — ей не так будет страшно в чужих краях!

Встреча с женихом пролила свет в сердце Евпраксии. В синих глазах Федора уловила она
восхищение, растерянность и робость. Большой и сильный, он представлялся ей кем-то
обиженным и одиноким. Ей хотелось погладить ладонью его прямые светлые волосы и
близко заглянуть в глаза…

В первые дни своего пребывания в Рязани Евпраксия ничего не видела вокруг, жила, как во
сне. Каждую минуту она ждала прихода Федора. Когда ей приносили его подарки, она с
захолонувшем сердцем развертывала узелок и, находя в нем глубоко запрятанные перстенек
ли, образок ли золотой на тонкой цепочке, радовалась безмерно, зная, что положили тот
малый подарок большие и добрые руки Федора.

Чем ближе подходил срок венчания, чем настойчивей стучалась в стены терема сверкающая
и нежная северная весна с серебристыми пушинками верб, со щебетом жаворонков и
вечерними криками гусей над безбрежным разливом Оки, тем грустнее делалось Евпраксии.
Только теперь она разглядела как следует суровую неприютность здешнего края. Темные
леса с высокими верхами елей наводили на нее тоску. Как светлы и радостны дубравы на
далекой Родине! Сколько там солнечных полян, золотых песчаных откосов, спадающих к
голубым водам Десны, по которой вверх и вниз мчатся легкие будары с белыми полотнищами
парусов!

Рязань подавляла Евпраксию угрюмой прочностью своих стен и тяжеловесной резьбой
теремов. И люди здесь улыбались не часто, речь их была медленная, во взглядах стояла
непреходящая дума. Рязанские мамки умели сказывать только о страшном: о кровавых
побоищах, о лесных приведениях, о том, как заводит леший «немоляку»; в дебри, где лесные
русалки щекочут его до смерти.

И никто не знал, сколько часом простояла Евпраксия у окна, глядя в синюю гряду леса, за

Page 21/96