Page 49 - Евпатий Коловрат
P. 49
Один лишь Истома не мог владеть собой. Хмель скоро одолел его. Боярин принимался
шуметь, хватал танцовщиц за широкие шаровары, порывался плясать с ними сам, и не один
раз пришлось Ополонице отдаривать за буйного Истому обиженных им татарских
военачальников и пленниц.
Войдя в шатер и отдав поклон хану, Ополоница сразу заметил, что Истома держит про себя
какое-то намерение, чаще, чем следует, прикладывается чаше и с явным недружелюбием
взглядывает на князя.
Федор в это время с улыбкой переговаривался через толмача с Батыем.
Между ними шла ладная беседа о конях, о приемах и способах езды, и видно было, что хану
нравится удаль молодого русского князя, умеющего скакать на коне не хуже любого степного
наездника.
Смуглолицый и ясноглазый льстец и коварный противник Батыя — Тавлур разговаривал с
Истомой и все подливал ему из чеканного кувшина густое, янтарного настоя вино.
Старый, с позеленевшей бородой мулла дружелюбно закивал Ополонице. Помнил старик
щедрый дар ближнего боярина русского князя. Подарил ему Ополоница три сорока осенних
куней на шубу и бочонок меду. И этот дар оплачивался ему полный ценой: ведал мулла всей
перепиской Батыя, знал все сокровенные замыслы повелителя и передавал о них «седому
медведю», как называл мулла Ополоницу.
И сейчас мулла показал Ополонице свиток с печатью хана. То была ханская хартия о мире с
Рязанью, которой так ждал Федор!
Успокоился старый воин, а успокоившись, полюбовался на своего воспитанника. Достойно и
легко вел себя Федор на шумном пиршестве. В меру важен был, — нельзя же не важничать
послу Руси великой! — улыбался без легкомыслия, хану отвечал неторопливо, дабы не
показаться льстивым.
«Умен мой Федор! — подумал Ополоница. — Быть ему на Руси князем во князьях. И меня за
него помянут добром в земле отеческой».
В эту минуту пирующие раздвинулись на две стороны. Слуги неслышно передвинули
скатерти с винами и яствами. На месте остались лишь хан Батый и сидевший против него
Федор. От входа в шатер и до самых ног Батыя расстелили голубой, как небо, плат. Тонкий
шок колебался от теплых струй, исходивших от жаровен.
Грянули трубы и барабаны. До боли в ушах зазвенели медные тазы, в которые били смуглые
арабы. И на голубые волны шелкового плата одна за другой выбежали быстроногие
танцовщицы.
Алые, золотые, изумрудные и синие шаровары танцовщиц, их черные косы, унизанные
монетами, жаркий блеск девичьих глаз и сверканье жемчужных улыбок — все это
заискрилось, завертелось в такт музыке.
Пирующие ударили в ладоши, гикнули и вновь подняли чаши…
Вот в эту минуту и одолела Истому злая мысль, подсказанная ему изгоем-князем: «Скажи
хану о красоте Евпраксии. Разгорится сердце у хана, пошлет он тебя привезти ему княгиню. А
тогда, — о, тогда далеко до Осетра, много дорог ведет оттуда на чужбину: в Галицыну иль на
Дунай-реку! — тогда не видать Евпраксии ни Батыю, ни Федору!»
Встал с ковра боярин истома и, протянув к хану руку, громко сказал:
Page 49/96
