Page 171 - Преступление и наказание

детям нельзя оставаться детьми. Там семилетний развратен и вор. А ведь дети — образ
Христов: «Сих есть царствие божие».137Он велел их чтить и любить, они будущее
человечество…
— Что же, что же делать? — истерически плача и ломая руки повторяла Соня.
— Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя!
Что? Не понимаешь? После поймешь… Свободу и власть, а главное власть! Над всею
дрожащею тварью и над всем муравейником!..138Вот цель! Помни это! Это мое тебе
напутствие! Может, я с тобой в последний раз говорю. Если не приду завтра, услышишь про
всё сама, и тогда припомни эти теперешние слова. И когда-нибудь, потом, через годы, с
жизнию, может, и поймешь, что они значили. Если же приду завтра, то скажу тебе, кто убил
Лизавету. Прощай!
Соня вся вздрогнула от испуга.
— Да разве вы знаете, кто убил? — спросила она, леденея от ужаса и дико смотря на
него.
— Знаю и скажу… Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я не прощения приду просить к
тебе, я просто скажу. Я тебя давно выбрал, чтоб это сказать тебе, еще тогда, когда отец про
тебя говорил и когда Лизавета была жива, я это подумал. Прощай. Руки не давай. Завтра!
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как
безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил
Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в
голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру.
Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и
говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
В лихорадке и в бреду провела всю ночь Соня. Она вскакивала иногда, плакала, руки
ломала, то забывалась опять лихорадочным сном, и ей снились Полечка, Катерина Ивановна,
Лизавета, чтение Евангелия и он… он, с его бледным лицом, с горящими глазами… Он
целует ей ноги, плачет… О господи!
За дверью справа, за тою самою дверью, которая отделяла квартиру Сони от квартиры
Гертруды Карловны Ресслих, была комната промежуточная, давно уже пустая,
принадлежавшая к квартире госпожи Ресслих и отдававшаяся от нее внаем, о чем и
выставлены были ярлычки на воротах и наклеены бумажечки на стеклах окон, выходивших
на канаву. Соня издавна привыкла считать эту комнату необитаемою. А между тем, всё это
время, у двери в пустой комнате простоял господин Свидригайлов и, притаившись,
подслушивал. Когда Раскольников вышел, он постоял, подумал, сходил на цыпочках в свою
комнату, смежную с пустою комнатой, достал стул и неслышно принес его к самым дверям,
ведущим в комнату Сони. Разговор показался ему занимательным и знаменательным, и
очень, очень понравился, — до того понравился, что он и стул перенес, чтобы на будущее
время, хоть завтра например, не подвергаться опять неприятности простоять целый час на
ногах, а устроиться покомфортнее, чтоб уж во всех отношениях получить полное
удовольствие.

V
Когда на другое утро, ровно в одиннадцать часов, Раскольников вошел в дом —й части,
в отделение пристава следственных дел, и попросил доложить о себе Порфирию Петровичу,
то он даже удивился тому, как долго не принимали его: прошло, по крайней мере, десять
минут, пока его позвали. А по его расчету, должны бы были, кажется, так сразу на него и
наброситься. Между тем он стоял в приемной, а мимо него ходили и проходили люди,
которым, по-видимому, никакого до него не было дела. В следующей комнате, похожей на
канцелярию, сидело и писало несколько писцов, и очевидно было, что никто из них даже
понятия не имел: кто и что такое Раскольников? Беспокойным и подозрительным взглядом
следил он кругом себя, высматривая: нет ли около него хоть какого-нибудь конвойного,