Page 166 - Преступление и наказание

застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всею гурьбой пойдут, она будет
кашлять и просить, и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А
там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…
— Ох, нет!.. Бог этого не попустит! — вырвалось наконец из стесненной груди у Сони.
Она слушала, с мольбой смотря на него и складывая в немой просьбе руки, точно от него всё
и зависело.
Раскольников встал и начал ходить по комнате. Прошло с минуту. Соня стояла,
опустив руки и голову, в страшной тоске.
— А копить нельзя? На черный день откладывать? — спросил он, вдруг останавливаясь
перед ней.
— Нет, — прошептала Соня.
— Разумеется, нет! А пробовали? — прибавил он чуть не с насмешкой.
— Пробовала.
— И сорвалось! Ну, да разумеется! Что и спрашивать!
И опять он пошел по комнате. Еще прошло с минуту.
— Не каждый день получаете-то?
Соня больше прежнего смутилась, и краска ударила ей опять в лицо.
— Нет, — прошептала она с мучительным усилием.
— С Полечкой, наверно, то же самое будет, — сказал он вдруг.
— Нет! нет! Не может быть, нет! — как отчаянная, громко вскрикнула Соня, как будто
ее вдруг ножом ранили. — Бог, бог такого ужаса не допустит!..
— Других допускает же.
— Нет, нет! Ее бог защитит, бог!.. — повторяла она, не помня себя.
— Да, может, и бога-то совсем нет, — с каким-то даже злорадством ответил
Раскольников, засмеялся и посмотрел на нее.
Лицо Сони вдруг страшно изменилось: по нем пробежали судороги. С невыразимым
укором взглянула она на него, хотела было что-то сказать, но ничего не могла выговорить и
только вдруг горько-горько зарыдала, закрыв руками лицо.
— Вы говорите, у Катерины Ивановны ум мешается; у вас самой ум мешается, —
проговорил он после некоторого молчания.
Прошло минут пять. Он всё ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее.
Наконец подошел к ней; глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо
посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно
вздрагивали… Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в
ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел как совсем
сумасшедший.
— Что вы, что вы это? Передо мной! — пробормотала она, побледнев, и больно-больно
сжало вдруг ей сердце.
Он тотчас же встал.
— Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, — как-то дико
произнес он и отошел к окну. — Слушай, — прибавил он, воротившись к ней через
минуту, — я давеча сказал одному обидчику, что он не стоит одного твоего мизинца… и что
я моей сестре сделал сегодня честь, посадив ее рядом с тобою.
— Ах, что вы это им сказали! И при ней? — испуганно вскрикнула Соня, — сидеть со
мной! Честь! Да ведь я… бесчестная… я великая, великая грешница! Ах, что вы это сказали!
— Не за бесчестие и грех я сказал это про тебя, а за великое страдание твое. А что ты
великая грешница, то это так, — прибавил он почти восторженно, — а пуще всего, тем ты
грешница, что понапрасну умертвила и предала себя. Еще бы это не ужас! Еще бы не ужас,
что ты живешь в этой грязи, которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только
стоит глаза раскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь!
Да скажи же мне наконец, — проговорил он, почти в исступлении, — как этакой позор и
такая низость в тебе рядом с другими противоположными и святыми чувствами