Page 20 - Преступление и наказание

радости свидания с тобой, и сказала раз, в шутку, что уже из этого одного пошла бы за Петра
Петровича. Ангел она! Она теперь ничего тебе не приписывает, а велела только мне
написать, что ей так много надо говорить с тобой, так много, что теперь у ней и рука не
поднимается взяться за перо, потому что в нескольких строках ничего не напишешь, а только
себя расстроишь; велела же тебя обнять крепче и переслать тебе бессчетно поцелуев. Но,
несмотря на то, что мы, может быть, очень скоро сами сойдемся лично, я все-таки тебе на
днях вышлю денег, сколько могу больше. Теперь, как узнали все, что Дунечка выходит за
Петра Петровича, и мой кредит вдруг увеличился, и я наверно знаю, что Афанасий Иванович
поверит мне теперь, в счет пенсиона, даже до семидесяти пяти рублей, так что я тебе, может
быть, рублей двадцать пять или даже тридцать пришлю. Прислала бы и больше, но боюсь за
наши расходы дорожные; и хотя Петр Петрович был так добр, что взял на себя часть
издержек по нашему проезду в столицу, а именно, сам вызвался, на свой счет, доставить
нашу поклажу и большой сундук (как-то у него там через знакомых), но все-таки нам надо
рассчитывать и на приезд в Петербург, в который нельзя показаться без гроша, хоть на
первые дни. Мы, впрочем, уже всё рассчитали с Дунечкой до точности, и вышло, что дорога
возьмет немного. До железной дороги от нас всего только девяносто верст, и мы уже, на
всякий случай, сговорились с одним знакомым нам мужичком-извозчиком; а там мы с
Дунечкой преблагополучно прокатимся в третьем классе. Так что, может быть, я тебе не
двадцать пять, а, наверно, тридцать рублей изловчусь выслать. Но довольно; два листа
кругом уписала, и места уж больше не остается; целая наша история; ну да и происшествий-
то сколько накопилось! А теперь, бесценный мой Родя, обнимаю тебя до близкого свидания
нашего и благословляю тебя материнским благословением моим. Люби Дуню, свою сестру,
Родя; люби так, как она тебя любит, и знай, что она тебя беспредельно, больше себя самой
любит. Она ангел, а ты, Родя, ты у нас всё — вся надежда наша и всё упование. Был бы
только ты счастлив, и мы будем счастливы. Молишься ли ты богу, Родя, по-прежнему и
веришь ли в благость творца и искупителя нашего? Боюсь я, в сердце своем, не посетило ли
и тебя новейшее модное безверие? Если так, то я за тебя молюсь. Вспомни, милый, как еще в
детстве своем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы
все тогда были счастливы! Прощай, или, лучше, до свидания ! Обнимаю тебя крепко-крепко
и целую бессчетно.
Твоя до гроба
Пульхерия Раскольникова.
Почти всё время как читал Раскольников, с самого начала письма, лицо его было мокро
от слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная,
злая улыбка змеилась по его губам. Он прилег головой на свою тощую и затасканную
подушку и думал, долго думал. Сильно билось его сердце, и сильно волновались его мысли.
Наконец ему стало душно и тесно в этой желтой каморке, похожей на шкаф или на сундук.
Взор и мысль просили простору. Он схватил шляпу и вышел, на этот раз уже не опасаясь с
кем-нибудь встретиться на лестнице; забыл он об этом. Путь же взял он по направлению к
Васильевскому острову через В—й проспект,24как будто торопясь туда за делом, но, по
обыкновению своему, шел, не замечая дороги, шепча про себя и даже говоря вслух с собою,
чем очень удивлял прохожих. Многие принимали его за пьяного.

IV
Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта
сомнений в нем не было ни на минуту, даже в то еще время, как он читал письмо.
Главнейшая суть дела была решена в его голове и решена окончательно: «Не бывать этому
браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»
«Потому что это дело очевидное, — бормотал он про себя, ухмыляясь и злобно
торжествуя заранее успех своего решения. — Нет, мамаша, нет, Дуня, не обмануть меня
вам!.. И еще извиняются, что моего совета не попросили и без меня дело решили! Еще бы!